приезжали родственники оттуда. И все встречи заканчивались чуть не скандалами: эстонская родня не могла понять, как они живут в «этой Азии», в степи, «без Европы». О Европе вспоминали даже папины родители – староверы. Папа с мамой не соглашались:
«Это часть России, нашей родины. Мы – русские».
«Да мы тоже русские», – качала головами родня.
«А русские должны жить в России».
«Россия твердыми границами не ограничена. И в Аргентине есть русские – порусей многих здешних».
«За пределами России они обречены – два-три поколения, и всё».
«Но вот мы-то держимся сотнями лет».
«Потому что под боком у России. И счастье, что Россия собрала все земли вокруг, связала».
«Ох-х, сгнили вязки эти, сгнили напрочь».
В общем, не принимали жизнь друг друга.
Позже, пытаясь разобраться в этом противостоянии родных людей, Топкин, кажется, понял: не «русские» было здесь главным, а «советские», что не произносилось.
Года до девяностого родители были абсолютно советскими людьми. Их ранняя юность совпала с оттепелью, романтикой, молодость пришлась на начало брежневского времени, когда хоть постепенно, медленно, но становилось всё лучше. Перебои то с одним, то с другим в конце семидесятых – начале восьмидесятых они воспринимали как временные трудности, верили, что жить, двигаться дальше мешают внутренние враги, эти хапуги, рвачи, несуны, диссиденты, происки внешних врагов – империалистов, сионистов…
Топкин запомнил, с каким воодушевлением они встретили меры Андропова по укреплению дисциплины.
«Надо спасать страну! – говорил папа вдохновенно. – Разболтались за последнее время. Правильно говорят: вы делаете вид, что работаете, а мы делаем вид, что платим».
В кинотеатре «Пионер» проходили тогда показательные судебные процессы над несунами (позже там будут судить пацанов из Андреевой школы). Папа с мамой посетили парочку заседаний, потом обсуждали дома:
«Правильно, что два года впаяли».
«Но за сумку газировки копеечной – жестко».
«Жестко, но правильно. Другим неповадно будет. Так и всё растащить могут».
Смерть Андропова родители в буквальном смысле оплакивали. Папа, выпивавший редко, в тот день сидел на кухне и глотал водку стопку за стопкой. Мама хлюпала слезами.
«Не успел, – сдавленно рычал папа. – Так мало ему довелось…»
«Это неспроста, – отзывалась мама, – кто-то постарался».
Политику следующего генсека – Черненко – не одобряли:
«Не замораживать надо, а вперед двигаться».
Первые шаги Горбачева встретили радостно.
«Кооперативы – нужная вещь, – говорил папа. – О них еще Ленин писал».
«Ничего плохого нет в частных парикмахерских, кафе, – вторила мама. – А какую обувь шьют хорошую! Знакомая из Новосибирска кооперативные сапоги привезла – от югославских не отличишь».
А потом покатилось, понеслось…
И вот – пустые полки магазинов, пожары во многих республиках, декларации о независимости, сокращения и увольнения, расформирование воинских частей. И ощущение скорого развала всего и вся…
Папа уже почти каждый вечер вспоминал о своем Черноводье, на глазах становящемся вместе с Эстонией заграницей, о своих предках-староверах.
«В детстве так стеснялся, что из них, а теперь каяться готов. Вот в ком сила! Никакая власть их сломать не может».
В свободное от службы время он стал редко носить форму, потом и на службу уезжал в гражданке, переодевался на территории части. Андрей понял, что быть в форме небезопасно – на офицеров иногда нападали…
Папа приносил из библиотеки какие-то книги и, сморщившись от напряжения, подолгу читал их.
Однажды пришел счастливый.
«Знаешь, с кем я познакомился? – спросил маму. – С людьми поморского согласия. Того же, что и мои в Черноводье!»
Мама не разделила радости, и они допоздна тихо, но явно горячась, что-то обсуждали на кухне. А утром папа стал звонить родне в Эстонию; Андрей, сидя у себя в комнате, убавил громкость музыки, прислушивался.
О переезде в тот раз речи не было – папа интересовался здоровьем, спрашивал, как у кого дела, как с работой… Да, открыто не говорил, что думает о возвращении, но было понятно: наводит мосты.
