странная и знаменитая стеклянная пирамидка, скульптуры, начало Елисейских Полей.
Заскочил в ближайшее кафе. С минуту стоял под горячими струями воздуха из кондиционера, крупно дрожа, сотрясаясь всем телом; только здесь, под этими струями, понял, как промерз. Зубы стучали, мышцы были стянуты, будто уменьшились в несколько раз, глаза слезились. В продутой голове постукивала одна короткая мысль: «На хрена такой отдых… На хрена…»
– Бонжу-ур, – произнес всю эту минуту наблюдавший за ним паренек в коричневом переднике.
Топкин пробормотал в ответ:
– Что, устал ждать, когда заказ сделаю? – а потом постарался улыбнуться. – Бонжур.
Прошагал к столику подальше от двери и окон. Снял влажноватую и все еще холодную куртку, уселся, пригладил волосы.
Официант положил перед ним меню. Толстенькую папку.
– Кофе. Американо, – не заглядывая в нее, сказал Топкин. И добавил, вспомнив: – Силь ву пле.
– Кафэ? – переспросил официант.
– Да. Американо.
Официант явно не понимал. Или не хотел понимать.
– Ну, тогда это… Капучино.
– О, капучино! Жё компран… Круассан?
– Круассан… Нет, не надо. Но!
Официант кивнул и как-то скользяще в своих тапочках-кедах ушел.
«А чего я отказался?» – И Топкин почувствовал не голод – в желудке тяжесть, будто там камень лежит, – а истощение. Такое до пота, до сосания в каждой жилке. Казалось, кровь теперь не несет в мясо силу и бодрость, а забирает ее, вымывает, чтобы самой не остановиться.
Схватил меню и стал искать знакомые названия блюд. Вот мясное –
В детстве Андрей не любил баранину. Ненавидел. Тошнило от ее запаха. Родители не настаивали, чтоб ел: всегда находилось что-нибудь взамен. Потом, лет с двенадцати, что ли, он начал привыкать, а скорее с заменой ее стало туго – пришлось есть. А лет в пятнадцать полюбил, и в последнее время предпочитал баранину и говядине, и курице, не говоря уж о свинине, ядовитость которой ощущал по одному виду. А может, и переел свинины благодаря Шаталовым.
«Самое русское мясо, – говорил Михаил тоном проповедника. – Что во всех летописях написано? Что ни пир княжеский – молочные поросята, окорока».
У них был какой-то блат на мелькомбинате, поэтому в кормах не возникало недостатка – мешки с комбикормом громоздились на стеллажах в стайках. А за перегородкой вечно хрюкало, возилось, толкалось…
Шаталовы трудились с утра до ночи. Этакие осколки настоящего крестьянства. Не крепостного, а свободного, того, что когда-то превращало дикую Сибирь в плодородный край.
И у старших Шаталовых, и у Михаила были просторные огороды, и каждый метр чем-нибудь засажен. Сестра Алины, хоть и жила в квартире, все свободное время проводила над грядками, парниками, в тепличках.
Поначалу Андрей смотрел на этот образ жизни с удивлением и брезгливостью, а потом обнаружил, что втягивается сам.
Как-то помог Георгию Анатольевичу перенести металлическую бадью с места на место, потом подтянул поливальный шланг, затем принял участие в загоне забежавшей в огород курицы обратно на птичий дворик…
Его умиляло, как Алина объясняет, какие растения сорные, а какие посажены специально; она становилась похожей на учительницу начальных классов, на которую, в общем-то, и училась, и, может, мечтала ею работать.
«Это морковка, а вот среди нее – купырь. Видишь, замаскировался как… Вообще-то он тоже полезный: его сушат, в мясо добавляют, но он тут морковку душит. Вырываем! А вот свекольник. Совсем как ботва у картошки. Да ведь? Он вообще никуда не годен, даже куры не едят. Весь огород заполонил, хотя и полем его всю жизнь. Он мне снится даже, гад такой».
«Всю жизнь», – мысленно повторял Андрей, готов был ужаснуться и в то же время чувствовал нечто вроде зависти: вот цель – избавиться от этого свекольника, о котором он еще неделю назад не имел никакого понятия, не ведал о его существовании. Смешная, конечно, цель, но она есть…
Алина уважала Михаила, как отца, хотя он был всего на два года старше, и, если ругал ее, отчитывал, воспринимала это без протеста: виновато опускала голову, кивала, соглашаясь. Мол, да, напортачила, извини.
Михаил служил в армии, говорил, что просился в Чечню, но не попал. Их полк стоял под Кизляром, и служба Михаила пришлась на относительно мирное время на Северном Кавказе: девяносто седьмой – девяносто восьмой.
«Хотел на контракте остаться, а родаки – приезжай, не можем без тебя, зашиваемся, дел невпроворот, – рассказывал он, часто и быстро затягиваясь сигаретой, подергиваясь от всегда переполнявшей его энергии. – Ну и боялись, понятное дело, за меня. Если б я знал, что эта швалина басаевская на
