– Что? Каждую чайную ложку?
– Все до последней чайной ложки.
Отец заметно огорчился. Ему хотелось верить, что его дети ладят между собой. Так, в общем-то, оно и было, но мы с Луизой больше не были близки, и я знал, что ее занудный муж встрянет и, если ему не воспрепятствовать, заставит ее забрать все, заслуживающее внимания.
– Том скажет, что у них дети, а у меня нет, так что все фамильные вещи должны отойти им. Начнется ссора, Луиза будет плакать, я кричать, а Том строить из себя обиженного. Если ты не напишешь все черным по белому, чтобы пресечь возможные разногласия.
– Хорошо, напишу, – серьезно кивнул он. – Знаешь что? Драгоценности твоей матери я оставлю ей, а тебе пусть достается все остальное. Захочешь отдать ей пару мелочей – отдашь. Так или иначе, все достанется ее ребятам, если своих не заведешь.
– Надо думать. Кошачьему приюту не достанется.
– Жаль, что у тебя нет семьи.
Это замечание я слышал достаточно часто и обычно отделывался шуткой или усталым вздохом, в зависимости от настроения. Но, учитывая тему, которую мы обсуждали, лучше было проявить откровенность.
– На самом деле мне тоже жаль.
– А мог бы еще! Посмотри на Чарли Чаплина!
– Так далеко в историю уходить не обязательно.
Почему всякий, кто старше пятидесяти, обязательно цитирует в этой связи Чарли Чаплина? Каждый день в новостях всплывает какой-нибудь выживший из ума актер и говорит, как замечательно стать отцом в семьдесят лет и что каждый день теперь для него наполнен новыми красками. Долго ли они могут пребывать в этой фантазии, пока не впадут в безумие или клиническое истощение?
– Конечно… – Отец задумался. – Вряд ли… как ее зовут, я забыл…
– Бриджет.
– Бриджет. Ей, подозреваю, немножко поздновато.
Поскольку Бриджет было пятьдесят два, это прозвучало почти как комплимент.
– Полагаю, да, – кивнул я. – Но это не обязательно означает… – Теперь была моя очередь умолкнуть, не договорив.
Отец заметно просиял, что меня, признаюсь, раздосадовало. Я всегда знал, что Бриджет не в его вкусе, хотя и старался об этом не думать. Но он был с ней неизменно вежлив, и сейчас она уже питала к нему вполне добрые чувства. Оказывается, втайне он все время лелеял надежду, что Бриджет рано или поздно уйдет из моей жизни, и это мне показалось неправильным.
– Ага, ясно. Ну, ты темная лошадка. – Отец налил себе из серебряного кофейника еще остывшей коричневой жидкости, похожей на кофе, которой нам приходилось довольствоваться. – Я ее знаю?
– У меня больше никого нет, – резко покачал я головой.
– А что так?
Я оказался не готов ни к такому вопросу, ни к непривычно теплому тону.
– Что ты имеешь в виду?
– У тебя сегодня необычное настроение, с тех пор как ты приехал.
Его замечание явно относилось не только к моим отношениям с мисс Фицджеральд. Слова отца застали меня врасплох, потому что обычно он был не склонен копаться в эмоциях, ни в своих, ни в чужих. Когда мы были молодыми, как только разговор за обедом грозил принять интересный оборот, отец каждый раз обрывал его сакраментальным английским заклинанием: «Давайте не будем углубляться в психологию». Не хочу сказать, что он не признавал важность внутренней жизни людей. Просто не понимал, какое она имеет отношение к нему. Сплетни навевали на него скуку. Он плохо помнил события и личностей, чтобы наслаждаться смыслом историй, и часто сердился, если его пытались заинтриговать каким-то местным скандалом.
Такое отношение удручало мою мать. Она оказалась лишена возможности обсуждать частные дела и вероятные поступки общих знакомых, отчего разговоры моих родителей неизбежно становились пресными. «Какое нам до этого дело?» – твердил отец, а мать кивала и соглашалась. Говорила, да, конечно, как он прав, и замолкала. Когда я вырос, я вставал на ее сторону, цитировал Александра Поупа: «На самого себя направь ты взгляд»[42] и прочее. Но отцу по-прежнему казалось неловким и мелочным погружаться в мутные воды чужих историй, и мать перестала пытаться его изменить, оставив эти темы для разговоров с друзьями и детьми. В том нет ничего плохого, но я благодарен судьбе, что последние годы родителей пришлись на эру телевидения, иначе вечера им пришлось бы проводить в молчании.
Но теперь отец сидел передо мной, выказывал интерес к моему настроению и просил его объяснить. Событие было столь редким, что я не мог терять время.
– У меня есть чувство, что я должен изменить свою жизнь.
– Что ты хочешь этим сказать? Избавиться от Бриджет? Перестать писать? Продать квартиру? Или что?
– Да, – ответил я. Мы молча смотрели друг на друга. Я подумал и добавил: – Перестать писать, пожалуй, не хочу.
