открывалось достаточно завидных возможностей, а она, по крайней мере на мой взгляд, избрала далеко не самую оригинальную и привлекательную.
– Люси – еще одна жертва шестидесятых, – высказал вслух мою мысль Дэмиан.
Тут я почувствовал себя обязанным вступиться за старую знакомую:
– У Люси все не так плохо, как у многих. Она, по крайней мере, не бодрящаяся шестидесятилетняя телережиссерша, которая расхаживает в кожаной куртке и рассказывает о группе «Арктик манкис».
– Может быть. Но Люси решила, что образ взбалмошной дочери баронета с эксцентричным чувством юмора и модными ценностями останется при ней навечно. Она ошибалась. – (Поскольку тут он был прав, я не стал продолжать защищать Люси.) – Кроме того, такая игра находит отклик у публики, только когда актер юн. Быть эксцентричным в пятьдесят восемь – это трагедия.
– Но пожелаем ей всего самого лучшего.
– Да, конечно. Она справится. – Дэмиан обратил внимание, что я смотрю в окно на собравшихся внизу людей.
– Твой праздник пользуется популярностью, – сказал я.
– Вижу, ты не ожидал, что я способен на благотворительность.
– Есть немного.
– Ты прав. Я не слишком благодетелен. – Он говорил довольно резко, не желая лгать, даже умалчивая о чем-либо. – Но мне симпатичны эти люди. Восхищаюсь их заурядностью. Когда я был молод, то терпеть не мог общаться с теми, кто лишен амбиций. Не понимал цели жизни людей, которые просто принимают происходящее и не желают ничего менять. Мне легко было с теми, кто хотел стать министром, миллионером или кинозвездой. Я сочувствовал любой смелой цели, сколь угодно бредовой. Те, чьи желания ограничивались достойной жизнью, уютным домом, приятным отпуском, были для меня чужими. С ними мне было не по себе.
– Но теперь, как вижу, нет.
– Теперь способность принимать жизнь такой, какая она есть, и просто жить я считаю достойной, – кивнул Дэмиан. – Не обязательно вечно тянуть ярмо, словно бык по полю, – то, чем я раньше всегда восхищался. Наверное, сотни лет назад то же самое происходило с людьми, которые шли в монастырь и посвящали жизнь Богу. Сейчас я понимаю, что эти люди тоже по-своему посвящают жизнь Всевышнему – хотя бы тем, что просто живут. Впрочем, я в него и не верю… – Он замолчал, наслаждаясь моим замешательством. – Держу пари, ты не подозревал, что я это скажу.
– Даже близко, – без колебаний согласился я. Дэмиан рассмеялся, и я добавил: – Видимо, все это отражено в образе прославляемой святой, юной, невинной и окруженной цветами пастельных тонов.
– Нет. Это другая святая Тереза. Наша – Тереза Авильская. Она всю жизнь сопереживала страданиям Христа и получала видения, где все утопали в крови. Потом основала новый орден, и папа посадил ее под замок, но она боролась как тигрица и в конце концов победила.
– Надо было так и сказать. Я бы сразу понял, чем она тебе симпатична.
На этот раз Дэмиан рассмеялся громче, и нам пришлось ждать, пока не уляжется его приступ кашля. Но к тому моменту его веселость сменилась благодушием.
– Хочу, чтобы ты понял: я изменился. И для меня это очень важно. – Он внимательно следил за моим лицом, наблюдая эффект, производимый его словами, и видел мое замешательство. – По крайней мере, так говорят. Но человек не знает, то ли он и вправду меняется, то ли качества, что всегда скрывались внутри, выходят наконец на поверхность. Я искренне считаю, что сейчас я стал терпимее, чем раньше.
– Это нетрудно.
– И не таким озлобленным.
Его слова оказались созвучны разговору в обеденном зале в Йоркшире, и это, видимо, отразилось в моей реакции на его замечания. Каким-то образом он это почувствовал.
– Что такое?
– Ничего. Просто на выходных я случайно встретился с Сереной Грешэм, или, как ее сейчас надо называть, Сереной Белтон, и она сказала примерно то же самое. Что во времена вашего знакомства ты был озлоблен и что озлобленные люди либо взрываются, либо вершат великие дела.
– Либо то и другое.
Наш разговор прервало появление подноса с чаем, на котором все было разложено, как реквизит в голливудском фильме, включая тонкие сэндвичи с огурцом и серебряное блюдечко с нарезанным лимоном. Но я понял, что все это для меня. Дэмиан уже не мог есть и пить ради удовольствия.
– Вы глубоко копали, – снова заговорил он, когда Бассетт ушел. – Как она?
– Вполне. Эндрю все так же ужасен.
– Он тоже там был?
Я кивнул, скривившись, и Дэмиан поморщился вслед за мной.
– Я всегда недоумевал, как он в этом доме будет держаться на семейных обедах? – продолжал Дэмиан. – Они там все искрят, как петарды, а Эндрю сидит, точно бревно.
