— Это плохо?
— Нет, — сказала дочь. — Это странно.
Во вторую неделю августа, под конец нашей поездки, я договорился завернуть в Куангнгай. Туристические красоты — это здорово, но мне хотелось показать дочери места, которые я видел солдатом. Я хотел показать ей Вьетнам, который не давал мне спать по ночам: тенистую тропу у деревни Ми Кхе, грязный старый свинарник на полуострове Батанган. Но времени у нас было немного, и приходилось выбирать, и в конце концов я решил отвезти ее на этот клочок земли, где погиб мой друг Кайова. Это представлялось уместным. А кроме того, у меня тут было дело.
Теперь, глядя на поле, я задумался, а не совершил ли ошибку? Всё тут было слишком обыденным. Стоял тихий солнечный день, и поле было не таким, каким я его помнил. Мысленно я рисовал себе лицо Кайовы и его улыбку, но воспоминания вызвали лишь неловкость.
За моей спиной раздался смешок Кэтлин — переводчик показывал ей фокусы.
Порхали птицы и бабочки, тихо шелестела трава. Где-то под землей, без сомнения, еще лежали свидетельства нашего пребывания тут: фляжки и бандольеры, миски и ложки. «Это маленькое поле, — думал я, — столько всего поглотило». Моего лучшего друга. Мою гордость. Мою веру в себя как в человека с толикой собственного достоинства и мужества. А ведь тогда я ничего не испытывал. Вообще ничего. После той страшной ночи я утратил нечто очень важное, лишился иллюзий; все юношеские устремления и надежды засосало в грязь. Прошли годы, но я не стал прежним, я изменился навсегда. Я редко чувствую грусть, жалость или страсть. И причина всего — в этом поле. Здесь я умер и родился вновь, уже совсем другим. Двадцать лет это поле служило для меня воплощением всех ужасов и пошлости, которые мне довелось пережить во Вьетнаме.
Ныне оно предстало передо мной таким, каким было в реальности. Унылым, ничем не примечательным клочком земли. Я спустился к реке, стараясь отыскать особые приметы, но узнал лишь небольшой холмик, где тем вечером устроил себе командный пост Джимми Кросс. И всё. Некоторое время я смотрел, как два старых крестьянина трудятся под палящим солнцем. Я сделал еще три или четыре снимка, помахал крестьянам, затем повернулся и пошел назад к джипу.
Кэтлин чуть заметно кивнула.
— Надеюсь, ты хорошо провел время, — сказала она.
— Да.
— Теперь нам можно поехать?
— Через минуту, — произнес я. — Потерпи еще немного.
В багажнике джипа я нашел небольшой матерчатый сверток, который привез из Штатов.
Глаза Кэтлин сузились.
— Это еще что?
— Вещи, — ответил я.
Она вновь глянула на сверток, потом выпрыгнула из джипа и пошла за мной в поле. Мы миновали командный пост Джимми Кросса, то место, где ушел под вязкую жижу Кайова, и выбрались к реке. Я снял кроссовки и носки.
— Ладно, о’кей, — сказала Кэтлин. — Что тут происходит?
— Окунусь по-быстрому.
— Где?
— Прямо тут, — ответил я. — Стой, где стоишь.
Она смотрела, как я разворачиваю сверток. Внутри были старые мокасины Кайовы.
Я разделся до трусов, снял часы и зашел в реку. Вода была теплой, и я сразу узнал ощущение жирного, податливого илистого дна. Река тут была дюймов восемь[80] глубиной.
Кэтлин как будто нервничала. Прищурившись, она внимательно следила за мной, потом вдруг невольно всплеснула руками.
— Послушай, это глупо. Тут даже окунуться негде. Как ты там собираешься плавать?
— Уж как-нибудь.
— Но это же не… черт, это же даже не вода, это жижа какая-то!
Зажав нос, она смотрела, как я захожу в илистую воду по колено. «Приблизительно тут, — решил я, — Митчелл Сандерс нашел рюкзак Кайовы». Я опустился — сначала на корточки, потом сел. И снова пришло то ощущение узнавания. Вода дошла мне до середины груди — зеленовато-бурая, почти горячая. По поверхности скользили водомерки. «Прямо тут, как раз тут», — подумал я. Подавшись вперед, я воткнул мокасины в мягкий ил на дне, дал им выскользнуть из руки. Со дна на поверхность поднялись пузырьки. Я пытался подобрать уместные слова, что-нибудь значительное и проникновенное, но на ум ничего не шло.
Я глянул на поле.
