чтобы она меня заметила. А потом придумал. И столкнул ее с моста в воду. Она заметила меня, да, — Гельмут рассмеялся. — И потом, через пару дней, подкралась ко мне сзади и сунула за шиворот живого карася. Мы потом долго дружили. Ну, именно дружили. Любить тогда не умели.
Эта история была правдой. Гельмут вспомнил ее во всех красках и улыбнулся самому себе.
— А почему любить не умели? — спросил Захар.
— Дети не умеют любить. Любить учишься намного позже. Или вообще не учишься.
— Почему?
— По-разному бывает, — Гельмут вздохнул.
— Грустно, — буркнул Захар. — Расскажи другую историю.
Дорожная пыль прилипала к мокрым ботинкам, ветер трепал расстегнутый ворот рубахи, вокруг жужжали шмели и трещали стрекозы, с полей пахло свежескошенной травой. Гельмут шел и вспоминал.
— А еще однажды мы с ребятами в деревне решили украсть пчелиный улей у соседской бабки. Вот уж не знаю, зачем. Совсем дураками были. Перелезли ночью через забор, ищем улей, а там, оказалось, собака его сторожит. Начала лаять, мы перепугались, что бабку разбудит, но делать нечего — надо улей забирать, раз уж пришли. А темно, не видно ничего — схватили улей, перепрыгнули обратно через забор и побежали. А собака бежит за нами и лает! Мы в нее камнями кидали, палкой пытались отогнать — все никак. Бежит и бежит. А потом мы поняли, что стащили не улей, а собачью конуру…
Захар расхохотался. Даже самому Гельмуту стало смешно от этих воспоминаний.
— Бабка вам потом всыпала по первое число, наверное?
— Конечно. Но будку пришлось вернуть.
— Расскажи еще что-нибудь! — Захар явно взбодрился, глаза его блестели.
— Что бы еще рассказать такого… — Гельмут почесал в затылке. — Вот еще однажды, когда я уже переехал в Петроград.
— А где это?
— Где Петроград? — удивился Гельмут.
— Ну да. Название чудное.
— Ну, это город такой на севере. Сейчас Ленинградом называется.
— Ленинград. — задумался Захар. — Ладно, давай историю.
— Так вот, когда родители перевезли меня в Петроград, я очень долго не мог привыкнуть к этому городу, ни с кем не общался, не знакомился. И у меня появился единственный друг. Ну, как друг — хороший приятель. Звали его Василием. И однажды мы гуляли по Коломне.
— Ветер странный какой-то, — перебил его вдруг Захар.
— Ветер?
— Да, шумит уж больно, а не чувствуется. Слышишь?
Гельмут прислушался. Действительно, в воздухе что-то неразборчиво шумело, точно ветер, но он не казался таким сильным. Шелестела листва, и вдали будто бы затарахтели трактора на поле.
— Странный шум, — сказал Гельмут.
Они остановились.
Непонятный шум усиливался, он доносился откуда-то сзади.
Они обернулись.
Шум становился громче и ближе, и будто бы еще сильнее шумел ветер, и еще отчаяннее шелестела листва, и тракторов на поле будто бы стало больше, и звук вдруг стал напоминать жужжание тысячи шмелей.
Что-то зачернело на горизонте, прямо над кромкой леса — будто бы туча, а на самом деле и не туча. Она становилась больше, чернее и отчетливее, выползала из-за леса, расползалась на маленькие темные пятна одинаковой формы, и жужжание тысячи шмелей вместе с гудением ветра и шумом тракторов слилось в один рев, и он был все громче и громче.
Самолеты.
Много самолетов. Десятки, сотни. На все небо.
С земли казалось, будто они летят медленно и торжественно.
Когда они заполнили половину неба, Гельмут смог разглядеть темно-серые крылья с черными крестами.
Оба смотрели вверх, запрокинув головы и раскрыв губы в удивлении.
Рев моторов стал совсем оглушающим, пригибалась трава, шевелились волосы на голове.
Первые самолеты пересекли небо, а из-за горизонта выплывали все новые и новые черные пятна, которые затем становились отчетливыми фигурками с крыльями и хвостами, а затем пролетали сияющим брюхом над дорогой.
— Ой, — сказал Захар.
