ВОПРОС. Если бы все было так просто… Еще пара вопросов.
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 10 сентября 1969 года, Восточный Берлин
Как я уже говорил, для любого заключенного лагерная больница казалась недостижимым раем. Попасть в больницу означало, что ты не работаешь и ешь. Об этом мы и мечтать не могли. Я видел симулянтов, которые в отчаянии прокусывали себе язык до крови и делали вид, что харкают кровью. Глупые. Мне повезло. Я получил самый настоящий туберкулез — билет в светлое будущее на Колыме.
Со словами о рае я, конечно, перегнул, но все познается в сравнении.
На Колыме туберкулез не лечат — этот климат губителен для легких. После обследования больных отправляют в лагеря Большой Земли, где условия, конечно, в разы лучше (если, конечно, понятие «лучше» здесь вообще применимо). Скажем так: оказавшись на больничной койке Среднебеллага после барака и ежедневных изнуряющих работ, после пробирающего до костей холода и постоянной борьбы за выживание, я почувствовал себя так, будто получил свободу. Но из одного ада, где царит вечная борьба и ненависть, я попал в другой — в ад медленного угасания, липкой и тягучей смерти, в место, где каждый день засыпают и не просыпаются, в логово харкающих кровью безнадежно больных.
Заведующим туберкулезным отделением местной лагерной больницы был русский немец из Поволжья, звали его Карл Иванович Бергнер. Узнав мою фамилию, он заинтересовался мной уже при первом осмотре.
— Ну что, — сказал он, осмотрев мои документы. — Что русскому хорошо, то немцу смерть, да?
Я промолчал, потому что к горлу опять подкатывал приступ кашля.
— Ничего, ничего. Сразу скажу, что у вас неплохие шансы не умереть. Вам повезло, что вы здесь, иначе… Когда вы заболели, десять дней назад? Иначе вы были бы уже мертвы. А вообще, удивительно, что вы выдержали путь сюда. На корабле и на поезде, да? Удивительно.
Прокашлявшись, я вдруг осознал, что впервые за все эти годы услышал обращение на «вы».
Доктор был совсем не похож на немца — широкое скуластое лицо, вьющиеся волосы с блестящей плешью и по-русски открытая улыбка: русские не улыбаются без причины, но когда они улыбаются, будьте уверены, что они делают это искренне. Другой вопрос — из каких побуждений.
Всякий раз во время осмотра Бергнер будто бы пытался заговорить со мной о чем-то, что интересовало его, но затем сам же сворачивал разговор за любезной улыбкой, сославшись на другие дела. Мне же он тоже стал интересен — в конце концов, впервые за долгое время я увидел не то чтобы соотечественника, но хотя бы человека, чья фамилия звучит на одном языке с моей.
Я выздоравливал медленно и тяжело. Палата не сильно отличалась от колымского барака, а присутствие смерти здесь ощущалось намного сильнее. В воздухе постоянно висел нестерпимый запах крови, пота и грязного тряпья. На соседней койке за первую неделю сменили трех больных. За две недели обновилась вся палата, кроме меня. Я же упрямо хотел жить назло всему.
Когда Бергнер заходил в палату, своей улыбкой и сияющими очками на добром лице он больше напоминал не доктора, а священника. Голос его был всегда тихим и ровным, даже когда он ругался на работников больницы, не сменивших вовремя грязную посуду и не убравших окровавленное белье. Мне он казался добрым ангелом смерти. Каждый раз, когда люди умирали прямо на его (и моих) глазах, он нервно подергивал правым уголком рта и протирал краем халата очки. Он делал так всегда — наверное, это было нечто вроде рефлекса. Что он чувствовал? Я не знаю.
На исходе второй недели рядом со мной положили очень разговорчивого больного. Выглядел он намного хуже меня, но говорил много и охотно, несмотря на то что почти каждая его фраза обрывалась кашлем.
Разговор он начал на позитивной ноте.
— Помирать, так с музыкой, да? — сказал он, покосившись на меня.
— Я бы еще немного пожил, — ответил я.
— Ты-то, может, и поживешь, а я такого повидал, что и жить неохота уже. Пускай чахотка забирает нахрен. Ты же не воевал, да?
— Нет.
— А я на Финской отвоевал. Потом в Ленинграде дел натворил и тут оказался. Пуля не убила, приговор не убил, так теперь зараза эта убьет. Ты извини, если что, не хочешь говорить — скажи. Я всегда много говорил.
Мне хотелось говорить. В конце концов, люди здесь разговаривали мало. Они даже не всегда могли говорить.
— А каких дел ты натворил? — поинтересовался я.
— После войны совсем головой тронулся, баба не дождалась, стал чудить… Ну, как чудить. Булочную ограбил. Ты никогда не грабил магазины?
— Нет, — признался я.
— Попробуй, это весело!
— Вряд ли у меня в ближайшее время получится.
Он снова зашелся глухим кашлем.
— Пробираешься с ребятами в ночи со двора, вырубаешь сторожа рукояткой нагана, ломаешь замок, потрошишь кассу. Благодать. А я ничем таким
