народом.
Мне это напоминало всегда «афишки» графа Ростопчина в «Войне и мире»: он писал народным таким балагурным стилем, чтоб народу было понятнее и интереснее. А народ этого «барского народного» ни хрена не понимал, чесал в затылке и бросал попытки прочесть. Так вот «народ» стихов не читал и не собирается. А любит «народ» слушать Киркорова и Стаса Михайлова. Но по мнению тогдашней литературной тусовки и критиков именно такая форма народу была близка, понятна и любима. Понимаете, они сами в колхозе не работали, землю не пахали, на передовой в окопах их не крючило, у них было условное такое представление о народе. Типа советские пейзане с трактором и марксистским мировоззрением.
Поймите: советское искусство — все — описывало воображаемую действительность. Населенную воображаемыми людьми. У которых были воображаемые вкусы и взгляды. У них было воображаемое мировоззрение и они строили между собой воображаемые отношения. Это называлось «социалистический реализм» и это называлось «видеть действительность через призму советского мировоззрения», что почиталось сугубо обязательным.
Вот этот воображаемый народ в воображаемой действительности читал и любил «Василия Теркина». А в реальной жизни он пускал газеты на самокрутки. Про туалетную бумагу и ее заменители во время войны, кстати, — нигде ни единого слова. Про естественные потребности, столь важные в окопной жизни, вообще у нас почти никогда не писали. Фи, что за неуместный натурализм. А подтираться чем солдату?! Как вам не стыдно вообще даже думать об этом, фи… а еще с виду культурный человек. Да?! А у вас в туалете бумага есть?! Но мы отвлеклись — это мы про любовь народа к Василию Теркину, в том числе в газетных публикациях.
Хвастливой брехне советских газет фронтовики не то чтобы не верили — но ненавидели часто. Уж они-то разницу между своей войной и газетной ее версией знали хорошо. Вспоминали, что перед раскуркой или еще каким употреблением прочитывали только статьи Эренбурга — там было много простой ненависти к немцам, это как-то помогало, хотелось так думать, ругань о враге созвучна настрою солдата.
Жизнь пехоты на передовой была так трудна, страшна и коротка, что какой вам Василий Теркин. Ротные окопы и ходить в атаку из них — это смерть верная и скорая. Не надо сказок… Это была такая народная поэма для образованного сословия.
А стихотворение Твардовского же знаменитое «Я убит подо Ржевом» — там иное. Бои были кровавые, долгие и бессмысленные. Полководческий гений Жукова развернулся во всю мощь. Без малого миллион человек (миллион!) уложил маршал в землю. Стихотворение хорошее, но тоже страдает литературщиной: после войны написано, Твардовский был уже орденоносен, знаменит, сановит, часто поддат, — и в хороших стихах есть все, кроме нерва — нерва войны, нерва солдата, это невозможно передать, если сам не заводишься, не возбуждаешься до экстаза, до дрожи и слез. А иначе военная поэзия невозможна. Иначе — это как война в кино, в театре, но не с тобой, не убьют, не затрясешься. Ну, размышления, ну жертвы, ну в рифму, ну.
О господи, неужели мы добрались до прозы.
А вот обзор военной прозы мы начнем с рассказа Леонида Соболева «Батальон четверых». Первое, что я запомнил с детства из военной литературы — это энергичная фраза: «Огребай, руманешти, матросский подарок!» Вслед за чем в румын летят гранаты. Батюшки — оказалось, румыны тоже против нас воевали?.. В позднейших изданиях было уже не «руманешти», а «антонески» — ну, все-таки Румыния была уже братской страной социалистического содружества. С нашей-то помощью. Сейчас этот рассказ перечитывать не стоит — там много нелепиц, вымышленных фальшивых деталей: типа десантник застревает в люке самолета, и его выпихивают толчком, чтоб не мешал остальным, а вытяжное кольцо парашюта он дергает сам, выжидая время, чтоб не надеться куполом на хвост самолета, и все это ночью. Ну, выходят в дверь, а не в люк (аппарелей тогда не было), застрять в ней невозможно — большая, у двери стоит выпускающий, который контролирует покидание самолета каждым, а карабины вытяжного тросика парашюта у всех пристегнуты к продольной тяге в фюзеляже, и раскрываются парашюты десантников автоматически, чтоб обеспечить синхронность приземления группы.
Ну, а дальше четверо матросов-десантников, которые так и прыгали в тельняшках и с бескозырками, заботясь о своем раненом, самоотверженно уничтожают массу врагов.
В таком духе и прочие рассказы и очерки книги Соболева «Морская душа», вышедшей к середине войны. Это типично военная пропагандистская литература: энергичная, победоносная, геройская, самоотверженная, простая и короткая. Во время войны — такая и нужна, этот образец был из лучших.
Вот Алексей Толстой был, конечно, лучшим писателем, чем Леонид Соболев. Толстой был талантливее, образованнее, умнее, профессионал высшей пробы. И он написал «Рассказы Ивана Сударева». Ну что, тоже о войне, но нет смысла даже распространяться: такая умная литературно-публицистическая дидактика, пикейный жилет пишет про солдат и войну. А знаменитым стал рассказ «Русский характер»: танкист, Егор, воевал, обгорел, лицо после госпиталя неузнаваемо, и едет в родную деревню как бы друг Егора по его наказу — повидать мать и невесту, но чтоб они не знали, что на самом деле этот урод страшный неузнаваемый он и есть. А потом они пишут ему на фронт, что хороший человек приезжал, а не он ли это сам, и вообще невеста только его любит и жизнь с ним проживет хоть каким. Рассказ этот читали по радио еще лет пятнадцать беспрерывно.
Была повесть Бориса Горбатова «Непокоренные»…
И выделялась среди прочих в войну знаменитая некогда книга Александра Бека «Волоколамское шоссе». Эту повесть напечатал журнал «Знамя» в 44-м году. Написана она как документальная проза, как не то рассказ, не то дневник пехотного комбата Боурджана Момыш-улы, в Казахстане эта дивизия формировалась, панфиловская дивизия, первая потом ставшая гвардейской за оборонительные бои под Москвой осенью 41. Сейчас это читать невозможно,
