мышцы напрягаются и в носу щекочет как слезы.
А была еще тихая и маленькая повесть Казакевича «Звезда». Ушла разведгруппа за линию фронта, информацию передала, а сама не вернулась. Печальная книжка и лирическая. Впервые такое: жалко очень людей на фронте, умирают они, молодые и хорошие. И даже того немца, которого после допроса разведчик убивает ножом, тоже жалко. И девочки ждут их в штабе, на них форма, они радистки, но вообще они ведь просто девочки, война просто.
После же ХХ Съезда, к концу 1950-х, пришло в военную литературу новое поколение. И прежде всего «три Б»: Бондарев, Бакланов, Быков. Три очень разных человека и писателя одной фронтовой судьбы.
Георгий Бакланов, прошедший войну артиллерийским лейтенантом, в повести «Пядь земли», в общем, продолжает традицию Виктора Некрасова: это в основном нормальная военная работа, военная жизнь, где сравнительный покой сменяется упорными боями за плацдарм. А вышедший в 1960-е роман «Июль 41 года» — это уже масштабнее, раздумчивее, глубже: почему в 41 армия была обезглавлена, почему господствовала неразбериха, столько некомпетентности, страх взять на себя ответственность, в чем вина высшего руководства и лично Сталина. Этот роман не приветствовался, его почти не переиздавали. Позднее, в конце семидесятых уже, Бакланов опубликовал повесть «Навеки девятнадцатилетние»: о юном лейтенанте, его мыслях, воспоминаниях и заботах о семье, матери, о первой любви, мечтах и планах, ранениях и госпиталях — и войне, ранениях, смерти в девятнадцать лет. Один из многих, из миллионов, один из своего поколения.
И Юрий Бондарев из тех же артиллерийских лейтенантов, огневиков. Его «Батальоны просят огня», нормальный жесткий военный роман, едва ли не впервые в нашей военной прозе ставит вопрос об отвлекающих ударах, о заранее обреченных на смерть частях, которым ставится приказ идти вперед и держаться на захваченных позициях любой ценой — не извещая их, что их задача на самом деле — оттянуть на себя немецкие части и резервы, создать у врага ложное представление о направлении удара — и тем самым обеспечить главные действия и успех в другом месте.
Через десять лет он напишет «Горячий снег» — артиллеристы ценой жизни выбивают немецкие танки, не давая деблокировать Сталинград с запада. Напишет «Тишину», «Берег», еще, но главными книгами о войне останутся эти две.
И Василь Быков. Он проходил по ведомству не просто «советский писатель», но как бы еще и «белорусский писатель», его книги выходили на двух языках, иногда там стояло: «перевод на русский автора», он в Лиде жил основную часть жизни, в Белоруссии. Никто сегодня точно не скажет, на каком языке он писал как на первом реально: на русском или белорусском. Но воспринимался всегда именно как просто «советский». То есть адекватно «русскому советскому».
(Здесь стоит сделать примечание об этом специфическом моменте, уже непонятном постсоветским поколениям. На советском новоязе была «советская литература» и «литература народов СССР». Советская означала русская советского периода, написанная в СССР, ну, в отличии от эмигрантской. Вот русская советская — это просто «советская». А литературы всех остальных республик, союзных и автономных, на всех остальных языках, назывались уже «национальными»: украинская советская литература, армянская советская, узбекская советская и так далее.)
Вот Василь Быков — из того же поколения, из тех же лейтенантов, сначала в пехоте, потом командир артвзвода! — он был уже понеобычнее, покруче всех прочих.
В 1961 он публикует повесть «Третья ракета». Курская дуга, ждут боев, жизнь артиллерийского расчета на позиции, в затишье, затем в конце — немецкое наступление, бой насмерть, немцы на их огневой, рукопашная, погибли почти все. Но главное не это! А конфликт героя, выжившего в бою — и бойца из их расчета, мерзавца и негодяя, сбежавшего перед боем с передовой под благовидным предлогом, наглого подлеца, плюющего на всех и вся — которого в конце герой и убивает последним выстрелом из того, что только и осталось на развороченной огневой из всех истраченных боеприпасов — последней, третьей в комплекте ракетой из сигнальной ракетницы.
Не трудности боев — а нравственный конфликт между своими, подлость людей на войне, соседствующая с честностью других и пытающаяся глумиться над этой честностью! Гады, старающиеся выживать за счет других и еще торжествовать над ними. Это вышло в «Роман-газете» миллионным тиражом и вызвало тихий шок.
А в 1965-м, к 20-летию Победы, которое впервые праздовалось шумно и торжественно, Быков обеспечил шок уже громкий. Твардовский в «Новом мире» напечатал его «Мертвым не больно». Война, жизнь, госпиталь, особисты, быт. И вот немцы внезапно прорываются техникой с неожиданной стороны, громят тылы, в госпитале персонал и раненые обороняются и спасаются как могут — а особист, капитан Сахно, главный ревнитель партийной линии, главный дознаватель любых нарушений священного воинского долга, главный морализатор и пугало бойцов — спасая свою шкуру, не просто сдается в плен, а еще и услужливо помогает немцу тащить его хозяйство. Отнюдь не стреляется, как требовал от других.
Быкову дали по мозгам и склоняли на всех съездах. И никто его не печатал. Кроме Твардовского в «Новом мире». Великий был главный редактор. Много мог, фигура доверия, высокие связи. И раз в год он печатал ужасные вещи Быкова. «Атака с ходу». «Круглянский мост». То неразбериха с картами и приказом, взяли проклятую высоту, а немцы отбили, а начальству уже доложили про успех; а немцы захватили нашего в плен и предлагают меняться, а командир роты берет да и меняет пленного немца на своего солдата. А это — военное преступление! Строжайше наказуется! А в роте обязательно стукач, и замполит знает, кто! И замполит сваливает в тыл от греха подальше. А командир так и остается с неизвестностью впереди… Вот — просто ситуация на войне…
