также насчет современной литературы. Не только что носить и где отдыхать — но и что читать. Париж был в большой моде, послевоенная инфляция позволяла американцам на доллары жить в Париже очень дешево, и там сформировались свои тусовки, как журналистская и интеллигентская, так и сравнительно светская. Парижский журнал мод — это очень круто, Полин была эффектна, соответствующе одета, материально состоятельна, и она формировала мнение о своем муже как абсолютном литературном гении всеми силами и умело. Необходимо учесть — нисколько не умаляя Эрнеста Миллера Хемингуэя — что подъему и взлету его славы она очень способствовала; в этом плане он ей был просто немало обязан, и отлично это сознавал. Там были непростые отношения — перечитайте знаменитый рассказ «Недолгое счастье Френсиса Макомбера».
Я хотел только сказать, что в литературной табели о рангах Хемингуэй стоял выше Ремарка, и гораздо выше. И роман его, «Прощай, оружие», тоже рассматривается критикой и литературоведами как произведение, ну, более литературно качественное, чем «На Западном фронте». И роман этот сделал тридцатилетнего Хемингуэя окончательно знаменитым, и тиражи — впервые для его книг — были очень высокие, и с этого момента Хемингуэй начал становиться тем великим Хемингуэем, кумиром и символом, который мы знаем и помним.
Я принадлежу к поколению, на которое Хемингуэй оказал огромное влияние. Его демонстративно скупая манера письма, его утопление в подтекст всего, чего можно и нельзя, его честность, возведенная в принцип и абсолют, его категорическое неприятие ни малейших намеков на пафос, патетику и вообще «высокие чуйства», его стремление к совершенной естественности и простоте как главный художественный принцип — это оказало огромное, решающее влияние на художественный вкус целой генерации и писателей (коих не много-то и пришлось), и читателей — что очень немаловажно.
Пардон за избитое сравнение: стиль Хемингуэя, если уподобить телу и тому подобное — это фраза без жира и плавных обводов, без соединительной ткани и одежных покровов: это кости, сухожилия, твердые мышцы, суть обнажена и отжата от воды.
Скупая и точная честность без малейших прикрас — как мировоззрение и творческий принцип.
И в случае с романом о войне этот эстетический принцип сработал как нельзя лучше.
Построение «Прощай оружия» почти диаметрально противоположно «Западному фронту». Начиная с того, что тененте Генри, лейтенант Генри, вообще никакого отношения по жизни к этой войне не имеет. Во-первых, он американец, а Америка в этой войне не участвует (пока, на данный момент). Во-вторых, он служит в итальянской армии — чужой армии. Добровольцем пришел, но тем не менее. В-третьих, он служит в медицинских частях, военно-полевая медицина, санитарная машина и снабжение — то есть не убивать должен, а скорее спасать; что тоже симптоматично.
То есть: главный герой, участник Великой войны — чужой он этой войне, да вообще он не отсюда.
Начинается роман с описаний войны как чего-то сравнительно неблизкого и отстраненного. Где-то слышны артиллерийские разрывы, где-то идут сражения в горах за рекой, под окнами движется военная техника и проходят солдатские колонны: а герой все это наблюдает и описывает.
Героя же мы впервые видим в публичном доме, распивающего бутылку игристого вина с приятелем. А военные передвижения они наблюдают, стало быть, из окна борделя. То есть отчаянные вояки!
Чудесная тыловая жизнь: пьют и ухлестывают за медсестрами. О, эта шлюха-война!
И эти тыловики-медики получают боевое задание: ожидается наступление, бои с австрийцами, надо развернуть ближе к передовой перевязочные пункты и подогнать машины для эвакуации раненых. Геройский тененте Генри, отправляясь на это геройское задание, получает от симпатичной ему медсестры Кэтрин Баркли образок со Святым Антонием — как оберег.
Итальянцы вообще все блестящие солдаты (хотя бандиты просто отличные). Это вообще народ удивительных мужчин: как солдаты трусливы, ленивы и совершенно недисциплинированны — но как бандиты готовы пристрелить или прирезать кого угодно. Возможно, потому, что бандиты норовят убивать в спину, из засады, безоружных, застигнутых врасплох и так далее — а солдат должен идти с товарищами в явный и опасный бой с другими столь же вооруженными и готовыми драться врагами.
Трудно говорить о героизме народа, если на Корсике считалось мужской доблестью и даже долгом застрелить врага в спину из засады (читайте хоть «Коломбу» Мериме.)
Итак, тыловая шваль доблестной итальянской армии — все эти санитары, механики, шофера санитарных машин и прочие помогальщики — открыто демонстрируют свой высокий боевой дух: говорят, что дезертировали бы обязательно, если бы карабинеры не прихватывали за это семьи дезертиров. Ведут антивоенные разговоры: надо кончать воевать, все горы все равно у австрийцев не отвоюешь, да и австрийцам не нужна Италия, прекратить воевать — и все. Интересно, что именно американец, чужак, объясняет итальянцам, что воевать надо!
Затем — ключевая сцена сюжета, узловой момент: герой ранен в бою. Он со своими шоферами в блиндаже закусывает спагетти, сыром и вином — и тут крупнокалиберный снаряд разносит все в прах. Тененте Генри в результате эвакуируют и помещают в американский госпиталь в Милане, крайне комфортабельный, в отдельную палату, он требует у сестер вина и газет, — и там их уже завязавшийся роман с медсестрой Кэтрин Баркли переходит в любовь.
Ему делают удачную операцию, за лето он поправляется — но от этой войны одни сложности, все сложно, все искажено! Они с Кэтрин не могут пожениться — потому что тогда ее отправят подальше от армии и мужа, обратно в Англию (она англичанка) или еще куда. Она уже беременна — а тененте Генри опять отправляют на фронт. В смысле — в его санитарные части, к машинам, фургонам с красным крестом.
В части — боевая обстановка: у одного сифилис, у другого запой, достают скабрезностями своего военного священника, жалуются, что в борделе давно
