Карамзину резкий отзыв о поэме, содержание которого нам известно из пересказа в письме последнего. Карамзин отвечал Дмитриеву: 'Ты, по моему мнению, не отдаешь справедливости таланту или поэмке молодого Пушкина, сравнивая ее с Энеидою Осипова: в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все сметано на живую нитку' (Письма Карамзина.., с. 290). По первым впечатлениям Дмитриев ставил 'Руслана и Людмилу' не только вровень с 'Энеидой, вывороченной наизнанку' Осипова, но даже ниже поэзии В. Л. Пушкина, отношение к которой в кругах карамзинистов было снисходительно-ироническим: 'Дядя восхищается, но я думаю оттого, что племянник этими отрывками еще не раздавил его' (Дмитриев, 2, с. 262). Между тем до А. И. Тургенева и Вяземского дошли слухи, что Дмитриев в Москве в литературных салонах поносит поэму П. Тургенев на основании этого отказался посылать Дмитриеву экземпляр 'Руслана и Людмилы' (см.: 'Русский архив', 1867, стб. 656). Дмитриев доказывал Тургеневу, что эти слухи преувеличены. Прочитав наконец поэму полностью, Дмитриев писал: 'Что скажете вы о нашем 'Руслане', о котором так много кричали? Мне кажется, что это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграф известного стиха с легкою переменою: La mere en defendra la lecture а sa fille 1. Без этой предосторожности поэма с четвертой страницы выпадает из рук добрыя матери' ('Русский архив', 1864, № 4, стб. 269). Между тем в № 34-37 'Сына Отечества' появилась обширная статья Воейкова, содержавшая весьма недоброжелательный разбор 'Руслана и Людмилы'. Для подкрепления своей позиции, вызвавшей возражения журнальной критики, Воейков в дальнейшем ссылался на мнение авторитета: 'Увенчанный, первоклассный отечественный писатель, прочитав 'Руслана и Людмилу', сказал: 'Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность' ('Сын Отечества', 1820, № 43). Принято считать, что 'увенчанный, первоклассный отечественный писатель' - Дмитриев. Такое мнение установилось и в литературоведческой традиции (см.: Томашевский, I, с. 353; Благой Д. Литература и действительность. Вопросы теории и истории литературы. М., 1959, с. 215). Г. П. Макогоненко в статье 'Пушкин и Дмитриев' ('Русская литература', 1966, № 4) оспорил это утверждение, но, не назвав никакой иной кандидатуры, предположил, что Воейков выдумал 'увенчанного' писателя. Сомнительно, что Воейков в обстановке журнальной полемики прибег к явной лжи, в которой его было так просто уличить. Бесспорно, однако, что Дмитриев отнесся к статье Воейкова положительно, хотя она была с большим осуждением встречена молодыми карамзинистами Вяземским, А. Тургеневым и др. 6 октября 1820 г. А. Тургенев писал Вяземскому о статье Воейкова: '...нелепая и отлично глупая критика, а Дмитриев хвалит ее, хотя Пушкина уже и не хулит' (Остафьевский архив, II. СПб., 1899, с. 82). Из этого следует, что Дмитриев до октября 1820 г. 'хулил' пушкинскую поэму. Дмитриев считал даже, что Воейков 'расхвалил молодого Пушкина' и 'умел выставить удачнее самого автора лучшие стихи из его поэмы' (Дмитриев, 2, 269). Однако важнее другое: безусловно, что П считал: 'увенчанный' писатель - Дмитриев. Это совершенно очевидно из письма его Гнедичу от 27 июня 1822 г. (XIII, 39-40). И хотя к началу 1830-х г. конфликт П с Дмитриевым начал сглаживаться, формула 'И Дмитрев не был наш хулитель' (см. выше текстуальное противоречие ей в письме А. Тургенева!) явно стилизует реальную картину, видимо, под влиянием тактики в журнальной борьбе 1830 г. Отношение Карамзина к начальному периоду творчества П, более благожелательное, все же было прохладным, что весьма больно задевало поэта. Введенная под впечатлением полемики с Полевым ссылка на покровительство Карамзина и Дмитриева в дальнейшем была снята.
1 Мать запретит читать это своей дочери (франц.). Измененный стих из комедии Пирона 'Метромания'.
Amorem canat aetas prima - пусть юность воспевает любовь (лат).
Цитата многозначительна. Она представляет собой несколько искаженный стих из 'Элегии' римск. поэта Секста Проперция (ок. 50 г. до н. э. - ок. 15 г. до н. э.) - кн. II, элег. X, стих 7: Aetas prima canat veneris, extrema tumultus
Пусть молодежь воспевает любовь, пожилые - сраженья
Прежде я милую пел, войны теперь воспеваю
(Перевод Л. Остроумова).
В издании 'Стихотворения Александра Пушкина' (СПб., 1826) поэт поставит этот стих (в его втором, неискаженном варианте) эпиграфом. Издание 1826 г. (фактический выход - 30 декабря 1825 г.) было задумано как итог всего сделанного П в поэзии - издатели в предисловии предлагали читателям исторически взглянуть на творчество поэта: 'Любопытно, даже поучительно будет для занимающихся словесностью, сравнить четырнадцатилетнего Пушкина с автором Руслана и Людмилы и других поэм. Мы желаем, чтобы на собрание наше смотрели, как на историю поэтических его досугов в первое десятилетие авторской жизни' (Стихотворения Александра Пушкина, 1826, с. XI). Таким образом, включение этого стиха в обзор поэтического пути в начале восьмой главы возвращало к моменту творческого рубежа, отмеченного первым сборником.
Однако цитата имела для П и другой смысл: выход издания 1826 г. совпал с первыми неделями после 14 декабря - декларация поэта о переходе от воспевания любви к поэзии битв неожиданно получила новый смысл. Карамзин, прочитав эпиграф, пришел в ужас и воскликнул: 'Что вы это сделали? Зачем губит себя молодой человек!' (свидетельство Бартенева со слов Плетнева, бывшего свидетелем разговора - 'Русский архив', 1870, № 7, стб. 1366). У Карамзина не вызвало никаких сомнений, что 'tumultus' относится к событиям 14 декабря. Очевидно, так восприняли и читатели. Это было существенно для П, который в комментируемом отрывке настойчиво намекал на связь своей Музы с атмосферой политической конспирации 1820-х гг. Не случайно Вяземский, читая восьмую главу (стих: 'Грозы полуночных дозоров'), высказал предположение: 'Вероятно, у Пушкина было: полночных заговоров' ('Русский архив', 1887, № 12, с. 577). Предположение Вяземского не подтверждается наличными рукописями, но вполне соответствует духу третьей строфы.
Итак, этапы эволюции рисуются в следующем виде: Лицей - поэзия любви; Петербург - поэзия 'буйных споров' и 'безумных пиров'. Естественным был переход в следующей строфе к ссылке.
IV, 1 - Но я отстал от их союза:.. - Слово 'союз' могло читаться двузначно: и как дружеское сообщество ('Друзья мои, прекрасен наш союз!' '19 Октября', II, 1, 425), и как политическое общество (Союз Благоденствия). В беловой рукописи намек на ссылку был более очевиден:
Но Рок мне бросил взоры гнева
И вдаль занес...
(VI, 622).
Однако формула 'И вдаль бежал...' была понятна читателю, знакомому с поэтической символикой предшествующего творчества П: в южный период, пропуская реальную биографию сквозь призму романтических представлений, П неизменно шифровал слово 'ссылка' словом и образом побега. Это имело, конечно, смысл более глубокий, чем приспособление к цензурным условиям: побег, скитания входили в штамп романтической биографии. Но читатель прекрасно умел реконструировать на основании поэтических образов реальные обстоятельства. Ср. образы бегства в поэзии южного периода:
Я вас бежал, отечески края;
Я вас бежал, питомцы наслаждений
(II, 1, 147);
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
(IV, 95);
Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил на всегда?
(IV, 185).
В данной поэтике добровольное бегство и политическое изгнание не противоречат друг другу, а являются синонимами: Алеко сам 'бросил' мир 'городов' (IV, 185), но одновременно он и изгнанник: 'Его преследует закон' (IV, 180). То же вычитывается и в судьбе Пленника, который 'с верой, пламенной мольбою' (IV, 95) 'обнимал' 'гордый идол' свободы и 'с волнением' 'внимал одушевленные' ею песни. В поэтике зрелого П 'в даль бежал' - уже цензурный заменитель указания на ссылку. Но замена произведена в ключе романтического стиля и расшифровывается с его помощью.
6 - Как часто, по скалам Кавказа... - Скалы Кавказа - Поэтическая символика Кавказа прочно
