сквозь сон, переворачивается на другой бок. Алиса укрывает ее пледом и выбирается из машины. Марк внимательно наблюдает, как она поддевает носком сапога сноп снега, ловит на ладошку одинокую снежинку и усаживается рядом на пассажирское сиденье. На черной перчатке все еще блестят снежинки. Она сдувает их и неожиданно придвигается совсем близко, заглядывает в глаза. И в ее синих-синих омутах вьются снежинки. Марк зачарованно смотрит на этот диковинный танец, как вдруг… Холодная ладошка касается шеи, вверх, ероша волосы на затылке. Ее губы тоже холодные, но мягкие и по-прежнему пахнут земляникой. А еще снегом. Земляника под снегом. А язычок настойчиво проникает внутрь, сплетается с его в их персональном танго, лаская и дразня.
– Аля, – выдыхает ей в губы. – Родная моя… – зарывается носом в ее волосы, глотая такие нужные и такие правильные сейчас слова. Он не может. Не имеет права. Так будет еще больней. И закусывает губу до крови, прижимает ее к себе. Чтобы она поняла. Без слов поняла, как нужна ему. Вся. До кончиков волос. Со всеми своими заморочками. С задорной улыбкой и дикой болью. С горькими слезами и отчаянием. С криком и нежностью. Вся. Настоящая. Живая. Только его. И она понимает, потому что целует часто. Его скулу, нос, глаз. Там, где нет маски. И слезы душат. А боль рвет мышцу, сводит судорогой не только бедро, но и лицо. Ту половину, что казалось, давно умерла. Жжет и нарывает. От ее нежности. И глубокого синего взгляда, полного…
И он отворачивается. Потому что смотреть в такие глаза невыносимо. И потому что боль становится нестерпимой, а сказать те самые слова – все легче. Так легко, что он до онемения стискивает кулаки. Молча заводит машину и едва не рвет с места, удерживаемый в последнюю секунду. Легким прикосновением тонких пальчиков. И осознанием, что на заднем сиденье спит ребенок, а рядом та, что стала смыслом его серой и пустой жизни. Давно стала.
Марк выворачивает руль, набирает скорость и только тогда выдыхает. Потому что вот-вот задохнется от мыслей и чувств. Бросает беглый взгляд на Алису и ловит ее, чуть смущенный. И в нем лишь понимание и нежность. Такая необходимая сейчас, сносящая к черту все барьеры. И как же хорошо, что Полина спит на заднем сиденье. Иначе не доехали они бы сейчас до места. Ничего, он еще все успеет.
Дом встречает тишиной и теплом, а еще ароматом пирога с черникой. А еще вычищенными от снега дорожками, улыбчивым охранником и ледяными статуями у заснеженных клумб. Только сонной Полине, уткнувшейся носом в пальто Марка, не до красоты, устроенной во дворе. В громадном стеклянном доме, в котором, на чудо, уютно и комфортно, Марк безошибочно находит детскую, где осторожно раздевает Полину и укладывает спать. Осматривается: просторная комната с минимумом мебели и максимумом техники, книг, дисков и постеров на стенах.
– Добрых снов, – шепчет Марк, поправляя кудрявые локоны. Полина улыбается во сне. А Марк прикрывает дверь и уходит. На поиски Алисы, потерявшейся в недрах этого стеклянного чуда, на запах черничного пирога. Находит домработницу: худощавую женщину средних лет.
– Добрый вечер, – Марк прислоняется плечом к стене у входа, окидывает взглядом напичканную техникой кухню, просторную и очень светлую, с огромными от пола до потолка окнами, выходящими на террасу.
– Здравствуйте, Марк Давидович, – женщина торопливо вытирает руки о полотенце. На плите жарится мясо, в духовке тоже что-то запекается. А на столе красуется тот самый пирог, чей запах разносится по всему дому. – Сэр Ямпольский уже распорядился, – отвечает на невысказанный вопрос. – Еще пять минут – и можно будет подавать ужин.
– Я думаю, мы поужинаем позже, – Марк переступает с ноги на ногу, морщится от накатывающей боли. Горло стискивает противная тошнота. Ему сейчас точно не до еды.
Женщина кивает.
– Я все приготовлю и оставлю. Поужинаете, когда захотите. Но теплое оно гораздо вкуснее.
– Спасибо, – Марк старается улыбнуться и, наверное, даже получается, потому что женщина улыбается в ответ. А он даже не спросил ее имени.
– Простите…
– Алла Матвеевна я.
– Алла Матвеевна, – повторяет Марк, – а вы, часом мою спутницу не встречали?
– Алиса Борисовна в гостиной, – не отвлекаясь от плиты, отвечает Алла Матвеевна. А Марк ловит себя на мысли, что хорошо выдрессировал сэр Ямпольский свою прислугу. Марк благодарит и отправляется в гостиную. По просторному коридору с расписанными стенами. Черно-белая графика…тонкие линии, в которых столько нежности и ни единой четкой грани. И в каждой угадывается рука одного художника.
Кофейная гостиная расписана алыми мазками закатного солнца. И в робких его лучах нежится его пташка, задремавшая на угловом диване. Волосы слегка растрепались, на щеках румянец, и ручки сложены под щекой. Ресницы слегка подрагивают, а на губах слабая улыбка. Сон? Или же спит чутко и чувствует его рядом?
Марк переступает порог гостиной и медленно по стене оседает на пол. Вой застревает в горле, вырывается хриплым кашлем. Ноги выкручивает, и позвоночник превращается в раскаленный штырь. Нет ничего, кроме этого штыря. И дикой, выворачивающей наизнанку боли. Перед глазами расползается багровая пелена, и дыхание срывается, а на губах привкус металла. Марк пытается подняться, но боль выкручивает судорогами тело. Он заваливается на бок, пытается сгруппироваться, подтянуть ноги к животу. Должно получиться. Но ступни выворачивает, мышцы каменеют. И боль становится нестерпимой. А из пересохшего горла вырывается хрип. И чьи-то руки касаются лица. Теплые, бережные. Тревожный голос врывается в сознание.
