– Марк…
Зовет.
– Марк!
И руки пытаются поднять его. Рвут рубашку. Поворачивают голову, омывают холодной водой. Что-то нашептывают. Марк не различает слов. Но голос – нежный, звонкий – вытягивает из ада боли. И еще запах. Земляники и серебра. Алиса.
– Да, я здесь.
Он смотрит в ее напряженное и побелевшее лицо. В глазах паника пополам со страхом. И жалость. Только ее не хватает. Он пытается сесть. Отбрасывает ее руки. Алиса отпрянула, села на пятки. Спина ровная, в глазах – непонимание и обида. А ему плевать. Ему не нужна ее жалость. Все что угодно, только не жалость. А что еще он может вызывать сейчас? Калека и урод. Разве может она чувствовать что-то другое? Прислоняется спиной к стене. Снова прикрывает глаза. Выдыхает. Но воздуха по-прежнему не хватает. И огонь из спины расползается по всему телу, выжигает.
– Марк, где лекарства? – снова ее настойчивый голос. Лекарства? Он тихо стонет. Идиот. Напряжение последних дней плохо на нем сказывается. А вся его аптечка осталась в поместье. А ему нужен укол. Похоже, Алиса понимает без слов.
– Дурак, – выдыхает, придвигаясь ближе. Марк ощущает ее частое дыхание совсем рядом. – Разве можно было так себя вести, а?
Ее пальчики ловко избавляют его от верхней одежды. Прохлада окутывает вспотевшее тело. И дышать становится легче. Но боль не отпускает, резвится мелкими судорогами и огнем в позвоночнике.
– Надо «Скорую» вызвать, – Алиса аккуратно обтирает его влажным полотенцем. Лоб, лицо. Касается маски. Хмурится. Марк наблюдает за ней из полуопущенных ресниц. А Алиса делает то, что Марк не ожидает, – снимает маску. Он и среагировать не успевает. Она глухо выдыхает, закусив губу. Но не отворачивается. Смотрит внимательно. И не позволяет Марку прикрыть свое уродство. Да и на что там смотреть? Скелет, обтянутый кожей, сморщенной, омертвевшей. Ни ресниц, ни бровей. Не на что там смотреть!
– Ну как? – хрипит, сглатывая боль. – Нравлюсь? Красавец, да? – заходится кашлем.
И Алиса сбегает. Марку становится тошно. И сил нет хотя бы перебраться на диван. Боль вгрызается в мышцы, срывает с губ вой. А перед глазами расползается мрак, но ему снова не дают туда рухнуть. Голос пташки что-то шепчет, плечо неприятно стягивает. Он смотрит помутневшим взглядом, как Алиса вводит ему лекарство.
– Сейчас… сейчас отпустит. Потерпи, миленький.
Шепчет она, как заклинание. И когда его действительно отпускает, Алиса берет его лицо в ладони и целует. Едва касаясь губами, словно боится причинить боль. Ее губы нежные, мягкие. От них не может быть больно. Но где-то там, внутри, что-то глухо отзывается на ее касания. То ли мука, то ли наслаждение. И отголоски боли прячутся под новым чувством, будто укрытые спасительным покрывалом. А пташка не останавливается. Покрывает поцелуями каждый шрам, лоскут кожи, натянутый на кости, каждый росчерк мышцы, неумело залатанный, каждый натянутый до предела нерв.
– Это все… – шепчет, тихо всхлипывая, – все, что я могу… вот так… любить…
Марк замирает. А она прижимается щекой к его обугленной. И он ощущает, как по его коже скатывается ее слеза. Не может быть! Напрягается. Алиса слегка отстраняется. А он касается кончиками пальцев влажной дорожки. Давно мертвая кожа отзывается легким покалыванием. Давно обугленные нервы оживают нервным тиком и ощущением ее теплого дыхания. А он смотрит растерянно на влажные пальцы. Ощупывает, не веря. Семь лет он прятался под маской. Семь лет позволял себе умирать. Семь лет никакой чувствительности. И ненависть к собственному отражению. А сейчас… поднимает взгляд на раскрасневшуюся пташку. На ее припухших губах – неуверенная улыбка. Синие глаза искрятся золотом и нежностью.
И то чувство, что глухо отзывалось где-то внутри еще мгновение назад, прорывается сквозь покрывало боли и собственной черствости, сквозь отмершую душу и россыпь затихающих судорог. Затапливает нежностью, перекрывает дыхание и вырывается хриплым «Люблю» в ее губы.
И все остальное теряет смысл под лавиной новых чувств. Марк притягивает Алису к себе, усаживает на колени. Целует губы, наслаждаясь их вкусом. Скользит губами по шее, там, где пульсирует жилка. Слизывает капельки пота. Распускает волосы, зарывается в них пальцами. Ловит каждое мгновение. Жадно. Не пропуская ни единого кусочка ее идеального тела. И она поддается ему. Выгибается навстречу. Отдается так же неистово и жадно, как и он сам. Торопится. Как будто может опоздать. Спешит ему навстречу. И он не останавливает, когда она касается губами его залатанного тела, когда целует каждый шрам и как выдыхает: «Люблю», – ему в ухо. И прижимается теснее, тихо постанывая, и позволяет ему разорвать на ней блузку. Поторапливает. И ловко справляется с его джинсами. Она не дает ему шанса на передышку, а он не оставляет ей возможности передумать. Сходит с ума. От того, какая она страстная, мягкая и податливая в его руках. Как горит желанием и выгибается навстречу от каждого движения в ней. И как выдыхает его имя на пике наслаждения, унося его за собой. А потом лежит на нем, блаженно улыбаясь. И он чувствует, как у самого расплываются губы в идиотской улыбке. И как счастье уселось на подоконнике, а за окном давно стемнело.
– Марк, – они так и лежат на полу, только Алиса притянула откуда-то подушки и большое теплое одеяло.
– Ммм? – ему не хочется разговаривать. А хочется повторить все снова. И он подтягивает ее повыше, не давая задать вопрос. Целует. И все повторяется. Жадные поцелуи. Легкие укусы. Погоня. И волна наслаждения, затопившая обоих.
– Ты – маньяк, – смеясь, выдыхает Алиса, когда они оба уже могут разговаривать. – Маньяк и извращенец.
