не завели разговор. Полтора часа подряд я пытался читать остинскую газету, но тут наконец отложил ее на пыльное сиденье и бросил быстрый взгляд на маленький саквояж, отметив, как плотно сжимают костяную ручку тонкие пальцы юноши.
Откровенно говоря, меня мучило любопытство. Кроме того, что-то в лице попутчика напомнило мне моих сыновей – Лью и Тилана. Я поднял газету и протянул юноше.
– Не хотите почитать? – спросил я сквозь стук двадцати четырех копыт и скрип самого дилижанса.
Но он лишь покачал головой, даже не улыбнувшись. Как раз напротив, губы его сжались еще плотней, с выражением горькой решимости. Такое не часто встретишь у молодого человека. Трудно в этом возрасте удерживать в себе горечь и решимость, намного легче рассмеяться и забыть о своих злоключениях. Возможно, именно поэтому юноша и показался мне таким необычным.
– Я уже все прочитал, можете взять, если хотите, – сказал я.
– Нет, спасибо, – коротко ответил он.
– Интересные вещи пишут, – продолжал я, не в силах сдержать развязавшийся язык. – Некий мексиканец утверждает, будто бы застелил молодого Уэсли Хардина[44].
Юноша на мгновение поднял взгляд и изучающе посмотрел на меня. Затем снова сосредоточился на своем саквояже.
– Только я не верю в эти слухи, – добавил я. – Еще не родился тот человек, что справится с Джоном Уэсли.
Молодой человек явно не собирался поддерживать беседу. Я откинулся на тряском сиденье и изредка посматривал на попутчика, но тот упорно отводил взгляд.
И все же я никак не мог уняться. Что за странная тяга к общению у стариков? Возможно, они боятся провести последние свои годы в пустоте.
– Должно быть, у вас в сумке золото, – сказал я, – раз вы ее так бережете.
На этот раз он одарил меня улыбкой, но совсем не веселой.
– Нет, не золото, – ответил молодой человек, и я заметил, как нервно дернулся кадык на его худющей шее.
Я улыбнулся и решил поскорее расширить брешь в его молчании.
– В Грантвиль направляетесь?
– Да, в Грантвиль, – сказал юноша, и по голосу я вдруг отчетливо понял, что он не южанин.
И тогда я замолчал. Отвернулся и с каким-то неловким чувством уставился на бесконечную равнину, покрытую удушливой пеленой солончаковой пыли, на выцветшие пятна чахлого кустарника и обширные пустыри между ними. На мгновение моя грудь сжалась от той неприязни, которую мы, южане, испытываем к завоевателям.
Но есть то, что сильнее гордости, – это одиночество. Оно заставило меня повернуться к молодому человеку и снова увидеть в нем что-то напоминающее моих мальчиков, отдавших жизни под Шайло[45]. В глубине души я не мог ненавидеть этого юношу за то, что он родился в другой части нашей страны. Как бы ни переполняла меня непреклонная гордость конфедерата, ненависти во мне не было.
– Собираетесь поселиться в Грантвиле?
Глаза молодого человека заблестели.
– Только на время.
Тонкие пальцы еще сильнее сжали саквояж на коленях, и внезапно он выпалил:
– Вы, наверное, хотите посмотреть, что у меня…
Он не договорил и сжал губы, будто рассердился на себя за эти слова.
Я не знал, что ответить на его неожиданное и не до конца высказанное предложение.
Молодой человек воспользовался моей нерешительностью и заявил:
– Ничего страшного, никто не говорит, что вам обязательно должно быть это интересно.
И хотя я мог возразить, что мне как раз интересно, но каким-то образом понял, что это будет неправильно.
Дилижанс покатил вверх по каменистому склону, и юноша откинулся на спинку сиденья. Резкие горячие волны пыльного ветра хлынули в открытое окно. Молодой человек укрылся от них за занавеской, которую задернул сразу после того, как мы выехали из Остина.
– У вас какие-то дела в нашем городе? – поинтересовался я, прочистив от пыли нос и вытерев песок с губ и уголков глаз.
Юноша подался вперед.
– Вы живете в Грантвиле? – громко спросил он, пытаясь перекричать кучера Джеба Ноулза, понукающего лошадей и хлещущего кнутом по их напряженным от усилия спинам.
Я кивнул и улыбнулся:
– Держу бакалейную лавку. А сейчас ездил на север, повидаться со своим старшим… со своим сыном.
Он, казалось, и не слышал моих слов. Его взгляд наполнился такой решимостью, какой мне прежде видеть не доводилось, во всяком случае вспыхнувшей так внезапно.
