Их орудийным расчетом командовал сержант Пай, родом из Рэтклиффа. Чтобы понять его, Джеймсу приходилось смотреть командиру в лицо, а сержанту Паю не нравилось, когда на него пялятся. Джеймс скоро выучился не смотреть ему в глаза и старался держать язык за зубами; голос у него был тихий, да и говор деревенский. Люди смеялись.
Форму артиллеристы носили синюю, а не красную, как у пехоты. И кивера на головах. Кивер прибавлял роста. Прибавлял значительности.
Высадились в открытом заливе, в лодках добрались до зыбучего песчаного берега. Потом был дневной переход по жаре. Хотелось пить, глаза болели от слепящего солнца. У заброшенного здания расположились на привал. Дом был великолепен, настоящий дворец с прохладными комнатами и высокими потолками. Но война уже прошлась по этим местам, принеся разрушения.
Джеймс вел свою пару лошадей прямо через мраморные холлы. Он шел на шум воды и поражался тому, что видел: стены исписаны и изрисованы углем – надписи на чужом языке, зато рисунки вполне понятны. Деревянные перила сломаны и сожжены. Пол обуглился, сводчатые потолки в саже и копоти. Джеймс отыскал дверь, ведущую во внутренний дворик, подвел коней к фонтану и дал им вдоволь напиться.
Что за гнусные твари эти французы! Джеймс не раз об этом слышал, но сейчас увидел воочию и убедился, что так оно и есть. Они все портят и не ведают уважения к законной власти, к собственности, да и вообще ни к чему.
Позднее, на следующем привале, он увидел драпировки, сорванные и брошенные на пол в качестве подстилки, кострища из разбитой мебели, почувствовал едкий запах отхожего места и утвердился в своем мнении, пока не обнаружил надписи на понятном ему языке. Разор оказался делом рук английской солдатни, отряда, прошедшего здесь до них.
В Вимейру они встали лагерем в горах, среди оливковых деревьев и каменных дубов.
Приказы сержанта Пая носились над головой, как пули. Обучение Джеймса завершилось, вся необходимая последовательность действий была вызубрена назубок. Что не отменяло сосредоточенности: за беспечность можно было поплатиться рукой. Сам он пока ничего такого не видел, но слыхал, что, если руку оторвет, можно истечь кровью до смерти. А можно и ноги лишиться, если попадешь под колесо, когда орудие, сделав залп, откатывается назад, но он надеялся, что не оплошает.
После артиллерийской подготовки пехота, спотыкаясь, побежала вперед между скал и колючих кустов. У Джеймса саднило горло и звенело в ушах, во рту и ноздрях стоял вкус и запах черного пороха. Руки, обожженные и почерневшие от копоти, дрожали. Он вытянул их, пошевелил пальцами – пока все на месте.
Лиссабон смердел. Город являл собой смешение всяческой мерзости – от нищих оборванцев до процессий кривляк папистов. На улицах было так грязно, что священники, словно женщины, приподнимали полы сутан, обнажая бледные волосатые лодыжки. Парни в синих мундирах бродили по нечищеным мостовым, пили, орали песни, и чувство превосходства росло в них с каждым часом: пуговицы на их мундирах сверкали, на ногах крепкие добротные башмаки с черными полугетрами, хлеба и пива – вдоволь. Эти молодцы знали, чего хотят, и гордились собой – а как же, они ведь выпроводили французов.
Вскоре пришел приказ выступать на Саламанку. Пехота могла отправиться напрямик, артиллерии и коннице приходилось идти кружным путем, по более проходимым дорогам.
Весь их расчет двигался вместе: фейерверкер, сержант Пай, и его подчиненные: второй номер Джеймс (он все еще считался необстрелянным новичком), ему полагалось чистить ствол банником, заряжающий – бывалый вояка по имени Стивенсон и замковый – детина со шрамом на щеке и выбитыми с той же стороны зубами. Пятым был молчаливый малый со сломанным носом, этот отвечал за запал заряда и поджигал фитиль. Они шагали по бокам своей пушечной запряжки, вслед за красным потоком кавалерии и впереди обозов с боеприпасами и фуражом. К полудню все впятером укладывались вповалку в тени орудия, спасаясь от слепящего солнца.
Путь оказался и правда кружной. Сначала шли на восток вдоль заболоченной долины, покрытой буйной растительностью, по размытым дорогам, поросшим высоким, шелестящим на ветру тростником, потом повернули на север. Началась гористая, каменистая местность. Так война стала для Джеймса вечным перетаскиванием громоздкого орудия по всяческому бездорожью и в любую погоду. Армия, как гигантское членистое существо, то растягивалась, то сжималась, рассыпалась на части и вновь собиралась воедино.
Наступил октябрь, а их пятерка вместе с четырьмя лошадьми все еще тянула по равнине девятифунтовую пушку, глотая пыль, поднимаемую колесами и стоптанными башмаками. Они врастали в склоны холмов, удерживая пушку весом собственных тел. Форсировали реки, сложив одежду на передок орудия. Каменистый край был беспощаден. Они спотыкались, то и дело толкали лафет и чертыхались.
Лошади отощали, одна из них пала, и номер третий, в прежней жизни бывший мясником, разделал тушу. Они досыта наелись, а оставшееся мясо нарезали полосками и, туго скатав, взяли с собой. На замену раздобыли испанскую лошадь – отняли у крестьянина. Тот шумно протестовал, угрожая им серпом, а когда его оттолкнули, продолжал бросаться на них с криками, пока не получил удар штыком и не смолк.
– Я его предупреждал, – сказал Пай, вытирая клинок о траву.
Никто не мог позволить себе лишиться лошади. Даже такой нищий крестьянин, как этот испанец. Он надеялся собрать добрый урожай, а без лошади мог рассчитывать лишь на жалкие крохи и голодную смерть. Крестьянин вместе со всей семьей и так уже стоял на пороге гибели. Пай просто шире приоткрыл эту дверь и втолкнул его туда.
