соображая, что делать, по очереди отвергая все свои планы. Наконец мне в голову пришла, как мне кажется, здравая мысль. – По-моему, ты должна довериться Дадли; в конце концов, он наш шурин! Он может замолвить за тебя словечко перед королевой – ты ведь знаешь, какая она с ним!
– Дадли?! – Кэтрин смотрела на меня, как будто я предложила ей довериться самому дьяволу.
– Если кто-то и сможет убедить королеву отнестись к тебе снисходительно, то только он. И еще, – мне в голову пришла еще одна мысль, – когда она узнает, что ты ждешь ребенка, возможно, она наконец решит сама выйти за Дадли и произвести на свет наследника. Намекни ему на это. Если он поймет, что может получить то, что хочет, его сочувствие гарантировано!
Я сама не понимала, почему раньше не подумала о Дадли! Я начинала думать: родись я мужчиной, из меня вышел бы ловкий политик.
После долгих уговоров Кэтрин все же согласилась открыться Дадли в самом ближайшем будущем. Я подозревала, что у нее нет другого выхода: когда мы шли на молитву, несколько молодых фрейлин перешептывались, прикрыв рты ладонями, и косились на нее поверх молитвенников. Весть уже распространилась среди придворных; скоро все свита королевы будет знать тайну Кэтрин, и одному Богу было известно, какие клеветнические измышления они добавят, расцвечивая историю при каждом новом пересказе.
Под вечер, когда мы закончили ужинать и встали из-за стола, появились гвардейцы. Кэтрин сходила к Дадли и вернулась от него радостная, полная оптимизма. Она сразу стала похожа на себя прежнюю; мне казалось, она получила передышку. Но вот вошли полдюжины гвардейцев в полном облачении, красные, потные от жары, вооруженные алебардами, а один – даже мушкетом.
Один из них, даже не поздоровавшись, схватил ее за плечо. Все ахнули. Я уже не в первый раз пожалела, что здесь нет Левины или здоровяка Киза – для моральной поддержки. Но я и одна способна была встать на ее защиту.
– Леди Кэтрин – кузина королевы, – заявила я, стараясь вытянуться в полный рост. – Извольте обращаться с ней почтительно!
Должно быть, мои слова возымели действие, потому что гвардеец отпустил ее и, встав с ней рядом, развернул документ и зачитал приказ о ее аресте.
Краска отлила от лица Китти, и я боялась, что она упадет в обморок прямо на камни, поэтому взяла ее за руку и отвела в угол двора, на скамью. Один из гвардейцев хотел приказать, чтобы мы стояли, но я наградила его таким свирепым взглядом, что он умолк, не дочитав приказа.
– Куда вы ее поведете? – спросила я гвардейца с мушкетом – судя по всему, он у них главный.
– В Тауэр, – ответил он как будто с нотками сожаления в голосе, но, может быть, мне только казалось?
Я спросила себя, думает ли Кэтрин, как и я, о Джейн и об отце, и гадала, почему так получается, что в нашей семье все дороги ведут в это ужасное место.
– Я ее провожу, – сказала я. – Она ждет ребенка и нуждается в особой заботе.
– Мне приказали… – Он умолк, не в силах смотреть мне в глаза. Потом оставил официальный тон и тихо произнес: – Ей придется ехать одной.
Он развел руками и пожал плечами, выдавая сочувствие. Оставалось верить, что с ней будут пристойно обращаться хотя бы по пути. Он выполнял приказ королевы, у него не было выбора. Во мне копился гнев к женщине, в которой нет ни капли сострадания. Время как будто остановилось, я снова сижу на коленях у Марии Тюдор и слышу, что Джейн казнят. Они не такие уж и разные, эти сестры-королевы; в обеих жестокость – главная черта характера.
В зале собралась небольшая толпа; все глазели на нас. Многие хорошо знали Кэтрин; фрейлины ведь спят в одной комнате, проводят вместе дни и ночи. Они вместе с ней шили, вместе охотились, смеялись над шутками и ели из одной тарелки, делились своими тайнами. И все же ни одна душа не подошла к ней со словами утешения. Наконец Кэт Астли прогнала всех со двора. Никогда не думала, что буду за что-нибудь благодарна именно ей.
– Вы приготовили паланкин? – спросила я, и гвардеец ответил, что паланкин ждет на внешнем дворе.
Теперь по его лицу я ясно видела: ему стыдно исполнять такой приказ: арестовывать молодую женщину на последних сроках беременности. Он показал в сторону арки, и я увидела, что над паланкином хотя бы есть балдахин. Я подозвала одного из пажей и попросила его принести из наших комнат подушки, одеяла и сундук с ее вещами.
– И приведите собак и обезьянку, – добавила я, покосившись на гвардейца.
Тот как будто хотел что-то сказать, но затем кивнул в знак согласия. Если я не поеду с ней, пусть ее утешают хотя бы ее любимцы.
По-прежнему не говоря ни слова, Кэтрин села в паланкин; она молча смотрела вперед, безжизненная, как восковая статуя.
– Китти, я подам прошение королеве, – прошептала я, целуя ее в обе щеки.
Она не ответила; как будто ушла в себя, и я с тяжелым сердцем смотрела, как носильщики подняли ее паланкин и понесли прочь. Сзади ехала телега, а за ней шли гвардейцы.
Я сразу же разыскала Кэт Астли, она складывала белье.
– Королева не желает вас видеть, – ответила она, не поднимая глаз.
– Пожалуйста, упросите ее! – Я старалась говорить не слишком умоляюще, не слишком жалко.
– Послушайте, мне не доставило никакого удовольствия видеть, как ее увозят в такое место – в ее-то положении. Думаете, я каменная? Нет! Я уже просила королеву позволить вам аудиенцию, но она ответила отказом. – Кэт, наконец, посмотрела на меня. Должно быть, она понимала, как удивляют меня ее слова: она рисковала навлечь на себя гнев королевы за поддержку опозоренных сестер Грей. – Ее величество выразились буквально так: «Эта девица из
