– Значит, мне больше не нужно рисовать портреты на заказ?
– Вина, я не рассчитываю, что ты когда-нибудь перестанешь рисовать. Рисование стало частью тебя, как… – Он не закончил фразу.
Виндзорский замок, июль 1565 г.
– Мою старшую зовут Пенелопа, – сказала Леттис. Она очень гордилась своими дочерьми. Мы готовили засахаренные фрукты, чтобы порадовать королеву. Она лишилась своей старейшей компаньонки, Кэт Астли, которая умерла скоропостижно. Кэт Астли во многом заменила Елизавете мать. В комнате пахло жженым сахаром. – Она вьет веревки из бедной няни, – продолжала Леттис.
– Она капризная? – спросил кто-то из фрейлин.
– Немного своенравная.
– Попробуйте ее обуздать, – посоветовала другая фрейлина. – Вам будет легче.
– Я скучаю по своим малышкам, – вздохнула Леттис. – Наверное, я вернусь в Чартли. Они так быстро растут!
Фрэнсис Мотес многозначительно откашлялась. Мы все знали, что Леттис вернулась в Чартли отнюдь не по своей воле: королева усылала ее прочь за то, что она, по выражению Фрэнсис, «дурачилась» с Дадли. Я не пристаю к ней с расспросами; не мое дело, что делала и чего не делала Леттис. Удивительно другое. Говорят, что она ждет ребенка, хотя по ней еще ничего не было заметно. Как всегда, Леттис немного напоминала мне Кэтрин. Она из тех, кого всегда окружает волнующая атмосфера скандала. Целых четыре года я не видела сестру; год назад я потеряла последнюю надежду. После выхода памфлета Хейла, после того, как Кэтрин перевели из замка Пирго в другое место, я поняла, что больше никогда ее не увижу.
– У обеих девочек черные глаза и золотистые волосы, – продолжала Леттис.
Я невольно подумала о своих племянниках. Год назад, до того, как Кэтрин перевели в другое место, она прислала мне пару писем. Строго говоря, переписываться ей не разрешалось, но дядя Джон смягчился, стал «проявлять больше сочувствия», как выразилась Кэтрин. Я с детства запомнила, какой дядя Джон суровый и жесткий. Уж если он смягчился к племяннице, то вовсе не от жалости или сочувствия к ней. Наверное, решил, что с ее помощью он может улучшить собственное положение. Я рассуждала цинично, но чему удивляться? Ее письма вселили в меня такую грусть, что сердце разрывалось, – правда, оно у меня разбито уже давно. Сестра писала почти бессвязно; вспоминала о Джейн, рассуждала о Святом Духе и Теле Христовом. Лишь иногда я узнавала прежнюю Кэтрин. Я боялась, она совсем лишилась рассудка. Но сейчас дядя Джон умер, а Кэтрин по-прежнему в заточении, ее строго охраняют. Писем больше нет.
Я старалась представить своих племянников, их круглые личики; может быть, не круглые, а длинные и узкие; может быть, у них пухлые ладошки, а может, и нет. Мне казалось, что Бич – копия своей матери; возможно, такое впечатление у меня создалось из-за миниатюры, которую я по-прежнему ношу под платьем. Его брата мне нравилось представлять похожим на Джейн: каштановые волосы и карие глаза – кажется, что-то такое Кэтрин однажды писала в письме. Я бесконечно тосковала по своим далеким родственникам и очень хотела, чтобы мы воссоединились. Бичу скоро исполнится четыре, а его брату три года – вот сколько прошло времени, пока я переезжала из одного дворца в другой, повинуясь приказам моей вспыльчивой кузины. Кап-кап-кап… словно вода между пальцами, утекала и моя жизнь. Я не создана для постоянных переездов и разлук, взлетов и падений. Мне хотелось одного: чтобы мне предоставили отпуск и я тихо зажила бы где-нибудь в деревне. Но Елизавета вцепилась в меня когтями, и самое лучшее, что меня ждет, – я состарюсь здесь, среди злобных, недоброжелательных придворных.
Погружаясь в пучины отчаяния, я по-прежнему спрашивала себя, что бы на моем месте сделала Джейн. Она наверняка выносила бы превратности судьбы стоически. Я старалась поступать так же, беря себя в руки, туго затягивая шнуровку на моих нарядных платьях, не обращая внимания на боль в искривленной спине, и делала то, что от меня ожидали. Но хотя Джейн наверняка поступала бы как я, она, скорее всего, усмотрела бы в происходящем промысел Божий. Я не такая; мне недостает искренней веры, какая была свойственна Джейн. Я давно поняла: даже если принять промысел Божий, необходимо признать, что, несмотря на новую веру и Новый Завет, меня по-прежнему воспринимают как дьявольское отродье.
– Мэри, о чем вы задумались? – спросила с порога Пегги. Она заметила, что я смотрю в одну точку, ложка замерла в воздухе, сахар сгорел. – Где вы были?
Фрэнсис Мотес хмыкнула. Скоро она покинет двор и выйдет замуж – как я радовалась, что она уезжает! Я подняла горшок с горелки и держала его рукавами, чтобы не обжечь руки.
– Даже сахар ухитрились пережечь, – язвительно заметила Фрэнсис. – Вы хоть что-нибудь умеете делать хорошо?
Глядя прямо на нее, я взяла графин с водой и, нарочно медленно, вылила в ее горшок. Послышалось шипение; стол был забрызган кипящим сиропом.
– Ах, какая неприятность! Похоже, ваш горшок тоже испорчен!
Фрэнсис злобно хмыкнула, Леттис засмеялась. Интересно, как я дошла до такого злобного идиотизма? Мне хотелось быть выше мелких дрязг, но во мне разгулялся мстительный бесенок. Да, хорошо, что Фрэнсис выходит замуж, но всегда найдутся охотницы ее заменить. Многие не считают меня человеком. Пегги поманила меня к себе; когда я подошла поближе, она шепнула мне на ухо:
– Киз ждет вас в аптекарском огороде.
– Киз? – удивилась я. – Почему он здесь, в Виндзоре?
