повсюду: вот он стоит и смотрит на него влюбленными, но строгими глазами, вот они вместе косят сено. Вот отец, уткнувшись в книгу, за рабочим столом просиживает ночь напролет. Вот отец озабоченно ходит по рабочему кабинету, упорно что-то обдумывает, быстрым шагом подходит к столу и мелким разборчивым почерком записывает в рабочий блокнот свои мысли. Он опять что-то вспомнил, перелистал мелко исписанные шершавые листы, прочел, что- то вычеркнул, что-то добавил, задумался, опять стал писать. А в это время Хасан боковым зрением замечает, как кто-то, вооруженный ружьем, с плоской крыши соседнего дома выцеливает отца. Хасан отцу кричит со своей постели, показывая пальцем на окно, а отец не слышит его голоса.
Другой раз Хасан увидел страшный сон, который перевернул его душу. Нет, это был не сон, а какое-то странное галлюцинаторное состояние тела и души: он вроде бы спит, одновременно видит, что не спит. Хасан себя увидел на кладбище и в саване, искал свою могилу. Он недоумевал: «Я не умирал, меня никто не хоронил! Я бы свою смерть, если не увидел, то почувствовал! Зачем на кладбище в ночной мгле ищу свою могилу?!»
К нему из всех могил тянулись костлявые руки стариков, старух, детей… Все они звали его к себе. Хасан в ужасе от одной могильной плиты шарахался к другой, кричал, людей звал на помощь. Среди тянущихся к нему костлявых рук он не увидел рук ни покойного деда, ни бабушки, ни отца, ни матери, ни сына, жены… Он находился на грани умственного помрачения, помешательства. Когда он понял, что от живых людей ему не дождаться помощи, с мольбой обратился к покоящимся на кладбище родным. Вдруг один за другим из своих могил в белых саванах стали выходить дед, бабушка, отец, мать, жена Айханум, сын… Они вокруг Хасана замкнули круг и, читая зикр, закружились. Над их белыми черепами образовался крутящийся столб ветра, который, расширяясь, поднимался выше и выше. Огромные ореховые, грушевые деревья закачались макушками, зашуршали листвой, завертелись в хороводе. Все кладбище с надмогильными плитами закружилось в бешеном ритме. Огромный столб смерча завертелся над кладбищем, кружась между деревьями, срывая листья, сухие ветки, вырывая из корней, разламывая пополам, отбрасывая за пределы кладбища отжившие свой век старые деревья. Столб смерча налетел на Хасана, поднял высоко над кладбищем, унес куда-то… Утром он проснулся у себя в постели. Рядом с ним на полу лежали посох и четки его прадеда, ясновидца Исина.
После этого случая он ночью, как только, чтобы уснуть закроет глаза, к нему из могил тянулись костлявые руки. Он в ужасе вскакивал с постели, выбегал во двор, на улицу, орал на все село.
Хасан от этих непонятных видений, горя – словно потерял разум. Дядя водил его в город к психиатру. Но его видения не прекращались. Ходил в мечеть к мулле Шахбану, к народным целителям. Они тоже не помогли. Однажды ночью, шатаясь от слабости и бессонницы, в бессознательном состоянии он вышел на улицу. Ноги его понесли в темноту, в сторону пропасти под селом. Он стоял на краю глубокого обрыва, готовился к прыжку в бездну. На краю обрыва в последнее мгновение чья-то крепкая рука взметнулась из темноты и подхватила его. Бережливые руки крепко обхватили его за плечи и отвели домой. Когда Хасан пришел в себя, то увидел, что перед ним сидит какой-то странный старец в огромной зеленой чалме и с Кораном в руках. Сказал, что из Бухары. Это он спас его от гибели. Он был весь в зеленой одежде, даже сапоги с изогнутыми клювами вверх были зеленого цвета. Голова, покрытая чалмой, была обрита наголо. Он говорил на арабском языке, в свою речь иногда вставлял и слова на персидском языке. Хасан понял, что он хочет его куда-то отвезти. Ему было все равно, куда, лишь бы его увели подальше от места гибели отца. Вскоре он со странником оказался в Бухаре.
В один из вечеров ученый-арабист привел его в одну из мечетей на окраине Бухары. Сказал, что он научит Хасана жизни, удерживать в равновесии душевное состояние, выходить без ущерба из самых сложных жизненных ситуаций. Восточный мудрец стал учить его медитации, восточной медицине, астрономии, богословской философии, восточной литературе, музыке. Но странные видения во сне не переставали посещать Хасана, сея в душе страх, тревогу, разрушая его.
Суровое воспитание в богословском университете, горечь потери отца, от которого он так и не смог оправиться, мрачный колорит учебного заведения, премудрые и требовательные алимы, муллы, муталлимы, старинная мечеть, где он медитировал, наложили суровую печать на его сердце. Он стал молчаливым, задумчивым, требовательным к себе и другим, одиноким…
В один из дней Хасан сказал ученому-арабисту, что он перестал бояться, больше не придет в эту мечеть, так как его сердце здесь больше ничего нового, утешительного не черпает. Ученый не обиделся, просто изрек удивительную мысль, которая запала в его сердце: «Если не боишься, значит, ты в душе нашел новую тропу учения, следуй по ней, никуда не сворачивай…»
После окончания богословского университета, полученных занятий в старинной мечети, бесконечных медитаций и скитаний по городам, священным местам Средней Азии Хасан постепенно стал понимать, что Восток перевернул его душу. Он изменился, стал совершенно другим человеком: начитанным не по годам, умным, спокойным, рассудительным. Одно время он стал замечать, что к нему за советом, просто пообщаться стали приходить не только его сверстники, но и умудренные жизнью люди. Это был плод восхождения его ума, настоящий триумф, результат его перерождения.
Хасан после окончания богословского университета вновь стал путешествовать. Он скитался по Средней Азии, Ближнему Востоку, Тибету, Индии. Несколько лет подряд пополнял свои знания в буддийских, индийских, тибетских храмах. В какое-то время успешно занимался коммерцией. Но все это было не его. Все это печалило его, нагоняло тоску. Его тянуло в родные края, родная стихия и еще что-то близкое, забытое, томящее душу будоражили, манили его сердце. Хасан вернулся на родину. Из жалости женился на больной, немощной девушке и стал имамом мечети в своем селении…
В его жилах течет кровь Земли
Хасан молился сутками, молился исступленно, самозабвенно. Из мечети теперь он почти не выходил. Он ничего не ел, держался на одной воде.
