курил и не тянуло, а как выпил, так потянуло. Дед меня угостил знатным самосадом, душистым, но крепким!
Тихо в лесу, только не спит…
Ночью, выбравшись из объятий Даши, я вышел во двор, сел на полено, закурил, глядя в черное небо. На запад. Мне казалось, что я вижу всполохи взрывов, слышу далёкую канонаду. Понимал умом, что это невозможно, что это мне чудится, но казалось, что запад полыхал.
— Гроза там, — сказал подошедший из темноты бесшумной походкой спецназовца Громозека.
— Ещё какая! — ответил я.
— Возвращаемся?
Я опять затянулся, помолчал. Потом выпустил дым, сказал:
— Я хотел бы навсегда остаться здесь.
Он сел рядом, я протянул ему кисет, он покачал головой.
— Если не мы, то кто? — сказал он.
— Я знаю. Брат, всё, что ты скажешь, я знаю. И про долг, и что война придёт сюда, если мы её там не остановим, потому — не надо. Просто помолчи. Такая ночь! Пока не познаешь других ночей, бессонных ночей войны, не научишься ценить таких.
Он кивнул, стал сворачивать самокрутку. Я, затянувшись, сказал:
— Знаешь, у меня была хорошая жизнь. Семья, дом, работа, хобби. Но мне казалось это таким скучным! Так меня всё это… Я втайне мечтал оказаться на месте деда и стрелять по танкам. А сейчас…
— Настрелялся, — кивнул Громозека.
— Повзрослел, — кивнул я.
— Вернулся бы в старую жизнь?
— Вернулся бы, — кивнул я.
Помолчал несколько минут, продолжил:
— Невозможно это. Не войти в одну реку второй раз. Я — другой, река — другая. Теперь моя жизнь — тут. А тут — война. Самая страшная из тех, что помнит человечество. И, может быть, не зря мы оказались тут, в это время и в этом месте. Чтобы стать героями. И может статься так, что если не справимся мы, то не сможет никто.
— Да, вот, не сказал бы, что ты от скромности умрёшь.
— Ты видел этих… других? Одни — не побеждать идут в бой, а умирать. Другие — готовы самое дорогое предать и продать, лишь бы не воевать. Мать готовы расстрелять, за немцев воевать, лишь бы не за правое дело. Да… А Сталин окажется виноват.
— А Сталин-то при чём? — подпрыгнул Громозека.
— Доживёшь, увидишь. Из него прямо демона сделают.
Громозека вскочил, окурок полетел в темноту, стоит, пыхтит, кулаки сжимает.
— Кто? — выдохнул он утробно. Как будто прямо сейчас пойдёт свинцовые примочки ставить.
— Много кто пожелает лягнуть мёртвого льва. Защищать только не найдётся желающих.
Я стал перечислять фамилии, Громозека притих и сел обратно, и схватился за голову. Громозека только с виду был тупым бойцом — это у него маскировка такая, на самом деле это был интеллектуал. Образованный, начитанный, с широким кругозором, прекрасно разбирающийся в окружающем мире. Другого ко мне бы не приставили. Кот был проще, но там я был в ином статусе, ставки были меньше. Тогда я был просто до фига знающим старшиной, а сейчас я — Кольцо Всевластия.
— Ладно, гнилая проституточная интеллигенция, но маршалы?
— Ты видел, как генералы просрали Красную Армию в 41-м? И не расстреливают их только потому, что других нет. И как народу объяснить, куда делось пятикратное превосходство над немцами в танках? Пятикратное — в самолётах? Десятикратное — в артиллерии? Куда делись миллионы тонн боезапаса, миллионы винтовок, сотни тысяч автоматов и пулемётов? Миллионы комплектов обмундирования? Миллионы мужиков, погубленных по дурости? Почему уже в сентябре нечем было вооружать дивизии? Ещё в мае 41-го был двойной запас стволов всех калибров только на складах, не считая того, что уже было в войсках, через полгода — вообще ничего не осталось. Танки встречали бутылками с бензином, а опечатанные склады с орудиями оставались немцу. И не только с орудиями. Что это? Измена? Раздолбайство? А потом эти же люди, что «потеряли» оружие, экипировку, боезапас, горючку и целые армии, станут маршалами. Как им объяснить трудовому народу, почему он до войны трудился не разгибаясь, а потом он же с голыми руками встретил танки? И подлая интеллигенция подскажет им ответ — Сталин «прозевал». Это ведь он не дал им миллион танков, двести миллионов пехоты и миллиард эшелонов снарядов. Он не поднял по тревоге войска в утро 22-го.
— Это не его обязанность была. Это, вот, он позже стал Верховным Главнокомандующим.
— Пох, понимаешь, что никого это не колышет?
— Расплата будет жестокой за такую несправедливость.
