— Что за фамилия?
— Ты у мамаши моей спроси. Она тут недалеко похоронена.
Хмырь посмотрел мне за плечо. Меня стали бить. Умело, с огоньком. Больно.
— Год рождения, место рождения, где жил, где призвался, номер части, какая воинская специальность, звание?
— Пулемётчик, сержант.
Номер части я назвал — номер одного из полков Ударной армии. А местом рождения и жительства назвал название одного из райцентров в Удмуртии. Велика наша страна!
— Национальность?
— Джедай.
— Это что такое?
— Ты у матери моей…
Опять меня бьют. Больно. Я извернулся и подставился под сапог одного из предателей. Темнота. Спасительная.
Отстойник для военнопленных. Пустырь, обнесённый стенами из колючей проволоки. Вышки, пулёмёты, прожекторы, собаки. Толпа деморализованных красноармейцев. Что странно — комсостав не отделили. У меня прокатило — я числюсь сержантом. Не попал в разряд комсостава.
Как кормили? Трёхразовое питание было в этом санатории. Три раза в неделю кидали в толпу что-то из подгнившего, протухшего, подпорченного мышами. Днём не позволяли лежать, ночью — ходить. Чуть что, очередь с вышки — и пишите письма мелким почерком.
Но и красноармейцы тоже хороши. Тут же начались типичные для зоны признаки оскотинивания — кучкование, паханы, опущенные, пайки, общак, ссучившиеся. Быстро человек теряет человеческий облик.
— Или не имел его. Только маску носил, — вставил Громозека.
Маски носили, прикрывая скотскую харю. А тут решили — не надо уже масок. Маски сброшены, господа!
Да, там, в этом отстойнике, он и появился. Громозека. После того удара сапогом в висок. Весь такой чистенький, в новенькой парадной форме, отглаженной, с погонами (!) и наградами. Сапоги блестели на солнце. Если спиной не будет поворачиваться. Потому что там — развороченная взрывом рана во всю спину — от плеча до плеча, от шеи до поясного ремня. Сквозь кровоточащее мясо торчат осколки рёбер, осколки позвонков. Вот такой он — живее всех живых.
Сказать, что я оху… похудел от его появления — ничего не сказать. Никто, кроме меня, Громозеку не видел, зато он видел. Он мог рассказать мне, что происходит за моей спиной. Никто же его не слышит. Кстати, глюки так не умеют. Глюки не могут заглянуть в закрытый ящик или в закрытую дверь и сообщить мне о том, что там, взаперти, происходит. Вот с тех пор он и таскается со мной всюду, неупокоенная душа.
Так вот, при поступлении порции свежего «мяса» и первичной обработки хивиками, этими изменниками рода человеческого, наступала и моя очередь «правила» от этого броунского столпотворения. Пришлось слегка подраться. Много, конечно, одной левой не навоюешь, но удалось отмахаться — от меня отстали со всех группировок. Изображал дикаря — сразу в пятак, даже не выслушивая. Был четырежды пропинчен толпой. Но, отстали.
Зато мне обработали руку. Тут же в лагере был лазарет, где такие же пленные медики скальпелем, пилой, бинтами, Божьей помощью и матерными молитвами пытались бороться за жизни и здоровье военнопленных. Мне составили кость, заштопали руку — всё это без малейшего намёка на анестезию (хорошо зафиксированный пациент не нуждается), наложили какой-то серо-жёлтый гипс и отправили обратно в огороженный периметр, осчастливив напутствием, что нервы на руке перебиты и чувствительность к правой кисти не вернётся. Так что я стал одноруким. Если гнить рана не начнёт. Тогда по локоть отхреначат столярной ножовкой.
—
