Судьба, как известно, хранит пьяниц и сумасшедших. Я доехал без осложнений.
Почему я никогда не открываю авторские экземпляры, бессмысленно упрекал я себя всю дорогу, почему не прочел ту рецензию, о которой мне говорили нечто странное. Ведь я был неплохим беллетристом, думал я.
Слежавшаяся в стопке книжка захрустела и раскрылась.
Страницы развернулись веером.
Не жди меня, сосед
За последние годы подъезд наш неузнаваемо изменился. Перемены эти шли параллельно переменам в жизни вообще и в жилищных условиях населения в частности.
Одни, приехавши из города, допустим, Каменска Шахтинского, пожили годика три в съемной (так теперь все говорят) квартире, потом удачно прикупили двушку сразу за МКАД, потом еще поднялись и взяли в ипотеку трехкомнатную, в центре, точечная застройка, монолит, свободная планировка без отделки – ну и так далее… А другие, прежде спокойно и даже уютно жившие на 2-й Брестской в довоенном доме с деревянными перекрытиями, с пристроенным лифтом в стеклянном стакане и с доской для жэковских объявлений об отсутствии горячей воды – вдруг обнаружили себя в бомжатнике с устойчивым запахом на лестнице и со следами небольшого пожара – да еще и зарплату в институте стали платить редко…
В таких обстоятельствах прошли десять, а потом и пятнадцать лет, как вдруг все опять поменялось. Из свободной планировки в районе Патриарших каменск-шахтинский герой своего времени вынужденно перебрался в планировку неизменную – небольшой дом с тонкими колоннами в лондонском районе Белгрэвия. Там как-то спокойнее… А в нашем подъезде отчего-то возбудившаяся ДЭЗ сделала капитальный ремонт, поставила домофон, запах почти выветрился, население радикально сменилось. В лифте постоянно ездят черноглазые дети, вежливо здоровающиеся по-русски, их матери при встрече смотрят в землю, а отцы появляются под вечер – ставят свои дорогие машины багажниками к входу и, серьезно пожав руку соседу, молча едут в лифте до своего этажа.
Во всех квартирах совершен евроремонт, мусор работяги аккуратно вынесли.
Рабочие и хозяева говорят на одном языке – понемногу на него перешел и весь наш квартал.
За прежними владельцами в подъезде остаются только две квартиры – моя и соседняя. В моей я живу один – жена, вслед за кошкой и собакой, переселилась на дачу, и так оказалось лучше всем четверым. А в соседней живет старый, когда-то довольно известный художник, сильно, конечно, пьющий, не соломенный, а настоящий вдовец – с год назад тому отдал он раку жену и с тех пор принялся за пьянство уж совсем бескомпромиссно. Квартира его, которую он всегда использовал и как мастерскую, теперь завалена подрамниками, рамами и засохшими кистями наравне с бутылками и заплесневелой закуской – а раньше баланс все же был в пользу художественных предметов.
Мы иногда выпиваем вместе, но не часто. Во-первых, я не могу выдерживать его темп спринтера – три стакана без интервала – и финиш. А я стайер… Во-вторых, разговаривать с ним не о чем, интересуют его только сугубо профессиональные вещи – материалы для акварели и масла, выбор которых сделался огромен, а он никак не может к этому привыкнуть, радуется. Я давно заметил, что мастера, поддерживающие традицию, – что художники, что музыканты, что даже наш брат-ученый – в беседе не привлекательны, поскольку ничем всерьез, кроме своего ремесла, не интересуются. Вот экспериментаторы, авангардисты, деятели современного искусства и сенсационной науки – те всегда готовы поговорить о своих теориях и концепциях. При том, что, как говорит сосед, этюдика школьного не напишут. «Шарлатаны», твердо, без сомнения и робости объявляет он приговор перед третьим стаканом, «и квадрат их знаменитый – главное шарлатанство». Возмущаться этой его кощунственной темнотою, «воинствующим обскурантизмом», как припечатал один культуролог – пил, как приличный человек, а потом понес модную чушь, – было бессмысленно. Кощунник уже спал, а проснувшись, остался на своей позиции и опять не желал выслушивать возражения…
Так оно и шло к освобождению наших двух квартир путем естественного выбытия ответственных квартиросъемщиков. И к заселению их подступившими с нижних этажей южанами…
В общем, его жилье освободилось раньше.
Ночью я ничего не слышал – тяжек, когда одолевает бессонницу, алкогольный сон.
А утром я увидел жэковского хмурого слесаря, менявшего замок в соседской двери. За его мастерством без интереса наблюдал милиционер, что я определил по форменным брюкам, видным из-под гражданского модного плаща. Под мышкой милиционер, как принято среди милиционеров, держал тонкую пластиковую папку. Рядом с милиционером – точнее, полицейским, потому что это был, разумеется, уже полицейский, – стоял человек, которого я часто встречал во дворе, где он делал грубые замечания киргизам в ярких жилетах, сгребавшим мусор в специальную, жутко пахнувшую соляркой грузовую машину. Таким образом я понял, что вместе с полицейским пришел представитель власти дэзовского уровня.
За открытой дверью соседской квартиры было совершенно темно.
– Он успел скорую вызвать и дверь для них открыть, – сказал мне, не поздоровавшись, работник жилищно-коммунального хозяйства. – Вы с ним… ну, дружили, что ли?..
Оказывается, в дворницкой знали о наших грустных вечеринках.
– Не говорил он вам, родственники какие у него остались? А то мы квартиру на баланс примем, ремонт сделаем, а тут и они, через суд… И картины его
