…А вымогательство и прямой грабеж по мелочи стали просто скучной повседневностью. Снежным предновогодним вечером на МКАДе стояла необычно длинная пробка, в основном из тяжелых тягачей с длинномерными прицепами. Я предположил, что какой-то из тяжеловесов не смог одолеть скользкий подъем, но опытный водитель, с которым я ехал, усмехнулся: «Менты перед праздником оборзели, со всех подряд дальнобойщиков берут…» Я опять проявил уже почти изжитую, но иногда вылезающую наивность: «А за что? Они разве все что-нибудь нарушили? Вроде нормальные машины, даже чистые…» Усмешка превратилась в откровенный смех: «Так разве ментам нарушение требуется? Это ж длинномеры, они с них всегда берут, законный ментовской заработок. Едешь – плати, на то ты и дальнобойщик. С кого по штуке, с кого по две… Новый год скоро, сейчас, наверное, со всех по две берут…»
Мы доехали до начала мертво стоявшей пробки. Что именно происходило в тени огромной кабины между водителем тягача и гаишником, я не разглядел. Но говорили они недолго, и пробка сдвинулась ровно на одну машину – для очередного делового контакта…
Сны в руку и не только
Западные люди, разумные и потому более или менее предсказуемые, замечают проявления фундаментальных закономерностей мирового устройства во всем. Их жизнь идет в соответствии с их представлениями о ней. Они заранее, до всего приготовились ко всему. Если же они выказывают изумление текущими событиями, то можете быть уверены: у них наверняка есть альтернатива реальности.
Зачем им все это – и то, что есть, и то, что может быть? А затем, что одно им выгодно, а другое еще выгодней.
А как же нам жить? Если мы не будем изумляться собственной жизни, она прекратится – в ней нет никакого смысла, кроме как в источнике удивления.
Летят дни за днями, и все, что происходит, утверждает меня в вере: наша безумная, бессмысленная, удивительная жизнь дана нам именно для удивления, и больше ни для чего.
Писал, писал – и задремал.
Значит, нервы отпустило.
В молодости – насколько помню – снов не видел. Почти не видел, но зато те, что видел, повторялись. Таких было три, или четыре, или пять, без деталей я их и сейчас помню.
Первым вспоминается вот какой: передо мной тяжелый колесный тягач, четырехосный, вроде тех, на которых до сих пор возят по парадной брусчатке огромные, так называемые стратегические баллистические ракеты. Тягач стоит посреди какой-то пустой асфальтовой площадки, вокруг ни предметов других, кроме этой жуткой, надвигающейся на меня, хотя неподвижной, железины, ни людей, кроме меня. Однако я знаю, что тягач только один из колонны, которая рычит где-то поблизости, готовая проехать по мне, а люди толпятся за пределами моей видимости, и до меня доносятся их голоса… На спине тягача лежит сама ракета, гигантский не то карандаш, не то сигара. Однако сравнение с сигарой мне кажется слишком экзотическим – насчет инженерных способностей у меня слабо, зато слова подбираю точно даже во сне… И карандаш – неточно, ракета не граненая.
Вот тут во сне – да и наяву, насколько я помню, – всплывает метафора подавленная, но живучая. Не надо быть Фрейдом, чтобы понять, какая. Мне двадцать два года, я только что получил диплом университетского мехмата, а за полгода до этого женился по отчаянной любви, точнее подталкиваемый не смиряемой никакими силами чувственностью, передо мной лежит гигантский обтекаемый предмет, и вот он начинает подниматься, медленно поднимают домкраты с подвижного старта межконтинентальную баллистическую ракету, «изделие 8К – не помню, какое», разработанное конструкторским бюро Михаила Янгеля. В КаБэ это меня приняли на работу по блату, в каких-то незначительных расчетах этой разработки я участвовал, и мне снился этот медленно поднимающийся титановый фаллос, и я теснее прижимался к своей первой жене…
В расчетах была постыдная, но, к счастью, никем и никогда не замеченная ошибка.
С той женой мы развелись сорок два года назад.
Но до сих пор мне иногда снится подготовка к испытательному старту.
Другие постоянно повторяющиеся сны не так индивидуальны. Обычный набор: публичное появление в непристойном виде, что говорит о неуверенности в себе; бумажник, полный рваной бумагой, что грозит не инфляцией, как вы подумали, а страхом бедности; человек, о котором в последнее время я постоянно думаю, знаю, что предает, а отказаться не могу, и все в этом же роде.
К старости сны стал видеть почти каждую ночь – нервы износились. И теперь сны тоже почти не отличаются от яви, только короче и ярче.
Короче потому, что времени осталось мало.
А ярче, потому что короче.
Раньше я посмеивался над примитивно романтическими представлениями о так называемом творчестве. Пример: ученому (неизвестной специализации) во сне открывается решение проблемы (не важно, какой именно), которое ищет весь мир. Ученый вскакивает и прямо в ночной рубашке (а чтобы еще смешнее, и в ночном колпаке) бросается к письменному столу и покрывает бумагу бесконечными формулами. Следующий эпизод – тот же идиот, но уже во фраке, получает Нобелевскую премию… Главное – колпак и фрак.
А теперь я уже не иронизирую. Многие вещи, прежде представлявшиеся комичными, примитивными, даже пошлыми, со временем открылись как весьма и весьма серьезные. Вот лежу, дремлю – не в колпаке, но дремлю… И тут приходит любопытнейшее соображение, однако же я не вскакиваю, не кидаюсь к письменному столу, чтобы записать, – авось утром зафиксирую.
