– …весь отряд пожелал бы, чтобы ты прислушался ко мне сейчас.
Тойву посмотрел на нее – заходили желваки. Брови нахмурились, но наконец мужчина кивнул.
– Спасибо.
Когда Совьон ушла, он, помедлив, снял с шеи оберег жены и обвил запястье шнурком, на котором тот висел. От подарка Совьон веяло лесом, можжевельником и снегом, дымом и ощутимым теплом – Тойву знал, что его нос не мог уловить все это. Тепло амулета Совьон было теплом крови и горячих следов, но не уютного дома. Тойву вновь вспомнил жену, и ее русые косы толщиной в его кулак, и лебяжью кожу, пахнущую яблоками и сеном.
Он проснулся затемно и заметил, что оберег Совьон сгнил на его груди, а кашель исчез.
Рацлава баюкала свои руки. Грудно мурлыча нечто, похожее на смесь песни и плача, качаясь от боли. Телега качалась с ней в такт, а белые лоскутья прилипли к ладоням багряным пластом.
Зачем ей
Зрячие глаза.
Почти уткнувшись лбом в колени, Рацлава издала протяжный звук, то ли стон, то ли смех. Только свирель могла дать ей глаза и силу. Она – ее клинок, ее воздух и путеводная нить. Выкуп? В жены? Свирель дала ей жениха, богатого и сильного, и не ее вина, что скоро тот станет вдовцом. И не вина свирели, что боги обделили Рацлаву даром.
«Зря ты забрал меня из того леса, Ингар».
– Ширь а Сарамат… – Хавтора подалась вперед. – Если хочешь, я могу позвать Жамьян-даг.
Жамьян-даг – богиня войны у тукеров, и так Хавтора называла Совьон. Старуха говорила, что Жамьян-даг ездит на колеснице, запряженной двумя лютыми гнедыми конями, и ее воле послушны степные коршуны и вороны.
– Нет, не зови. – Рацлаве казалось, что Совьон сразу поймет, почему ее раны заживают еще хуже, чем раньше. И случится непоправимое.
Она извлекла из Скали две нити, и на каждой ее руке пролегло по бреши. От пальцев кожа лопнула до запястья. Рацлава бы получила такой порез, если бы продольно положила кисть на грань меча, прижалась, попыталась обнять лезвие тремя пальцами – средним, указательным и безымянным. А кто-то бы потянул меч наверх, вырвав грубо и скользяще.
– Тебе стало хуже.
Да. О да, конечно. Гораздо хуже, чем вчера или тем вечером, когда она впервые попыталась ткать из человека. Первой нитью Рацлава привязала Скали к своей свирели, второй заставила прихлопнуть ладонью по бедру. Она поймала брызги звука и рассмеялась прежде, чем боль выбила из нее воздух. Но теперь Скали окончательно окреп, освободившись от усталости и хмеля, и снова стал свеж и зол. Вторая его нить растворилась, первая истончилась и натянулась, как тетива, обжигая Рацлаву, мучая. Она вот-вот готова была лопнуть и исчезнуть: Рацлава пыталась удержать ее, но кожа рвалась и кровь пачкала одежды.
Баюкая руки, она просила Хавтору рассказать, что творилось за окном. Старуха много лет провела в рабстве, была в портах Девятиозерного города и в мощных крепостях Рагвальда, но так и не смогла полюбить горы.
– Как ксыр афат, княжьи люди, могут жить на этой вздутой земле? Прыгают по ней, словно горные козлы, и глотают жидкий воздух.
А Рацлава не понимала, как кто-то способен оставаться в Пустоши, плоской, будто блюдо. Говорили, небо над княжьими людьми держали горы.
Так почему тукеры не боялись, что оно раздавит их, ползающих по траве?
Девушка ослабла и начала засыпать под голос Хавторы, рассказывающей о дороге, напоминавшей свернувшегося в кольцо змея. Его чешуя – узлы и ухабы, а голова терялась за перевалом. Хавтора говорила о растущей высоте и небе точь-в-точь как ключевая вода, разлитая над припорошенным хребтом. О суровых людях, охранявших телеги, и блестящих от солнца и редкого снега боках их коней, но при этом была недовольна и раздражена. Мерный клокот в горле Хавторы походил на урчание рыси.
Солнце еще не поднялось к зениту, когда рабыня решила перевязать руки Рацлавы свежими лоскутьями. Боль свилась внутри, проела дыру и забралась так глубоко, что Рацлава сроднилась с ней, плавая между сном и явью, усталая и бледная до синевы.
Голос Хавторы стал тревожным. «Что случилось? – хотелось спросить Рацлаве. – Что случилось?» Но ее голова отяжелела.
– Твои раны гноятся, ширь а Сарамат.
Боль грызла Рацлаву за ребрами, а девушка, не замечая, продолжала раскачиваться, закусив облезшие губы.
Когда караван остановился, чтобы дать отдых коням, Хавтора юрко выбралась из телеги и позвала Жамьян-даг.
– Нельзя иметь столько незаживающих порезов, – процедила Совьон. – Мы должны довезти тебя здоровой, а не умирающей от грязной крови.
Ей было неудобно сидеть в повозке напротив Рацлавы. Девушка полулежала на подушках, а Совьон приходилось гнуть спину, чтобы не упираться головой в крышу. Плескалась вода в маленьком бочонке, который воительница сжимала ступнями, пахло засушенными травами и маслом зверобоя, который
