просто для профилактики), вызвавшие суматошное метание ворон над заснеженными кронами голых деревьев, но в нечто большее эта пальба не переросла. Стояла та самая пресловутая «зловещая тишина», которая, по мнению разных маститых писателей, бывает перед атакой или просто боем.
Позади меня захрустел под чьими-то ногами снег. Я опустил бинокль и обернулся. К самоходке, никуда не торопясь, подходил невысокий мужик в танкошлеме, темно-сером комбезе, напяленном поверх комбинезона ватнике и валенках, по-видимому, член экипажа. В руках мужик держал туго набитый вещмешок.
Его лицо показалось мне смутно знакомым, вот только откуда?
– Товарищ капитан, – крикнул подошедший. – Харчи на двое суток опять выдали сухим пайком, принимайте!
Голос у него тоже был вроде бы знакомый.
– Ну, давай уже, Драч, – сказали где-то в глубине рубки «ИСУ» знакомым голосом командира батареи. Самоходчик опустил вещмешок в люк (там его заботливо приняли чьи-то руки) и здесь наконец-то разглядел меня. Лицо его приобрело удивленное выражение.
– Сержант? – спросил он как-то неуверенно.
И в этот момент я понял, откуда он мне знаком. Господи, да не может этого быть! Как пел уже в далекие наши времена Розенбаум: «А в морской пехоте есть что делать пацанам шикарным…»
– Драч? Лейтенант? – спросил я. – А как же Черное море и твоя морская пехота?
– Не лейтенант я, – хмуро уточнил Драч. – Я теперь младший сержант. И уточнил: – Заряжающий…
На того Драча, которого я, было дело, встречал под Москвой и потом, в Новороссийске, он теперь, честно говоря, походил не очень. Был он тощим и вроде бы даже стал меньше ростом, а его физиономия постарела лет этак на десять. Опять же тот, прежний лейтенант Драч был блондином, а у этого на висках под шлемофоном просматривались какие-то сероватые волоски – поседел, что ли? Как его, однако, жизнь-то ударила…
Не зная, как продолжить разговор, я для начала спросил, не хочет ли он курить? Он, естественно, хотел, и дальше мы общались уже после того, как я достал из кармана пачку «Беломора» (сам не курю, но на войне приобрел привычку таскать с собой папиросы или махорку, на случай, если кто курит, поскольку во все времена на халяву уксус сладок и хлорка творог).
Драч выпустил струю табачного дыма из ноздрей и начал тихо рассказывать, а я слушал. Как я и предполагал, он действительно оказался в числе последних защитников Севастополя и 6 июля 1942 года, уже через три дня после того, как Совинформбюро голосом диктора Левитана официально объявило о сдаче Севастополя, Драч вместе с еще несколькими моряками и пехотинцами пытался выбраться с Херсонеса вплавь. И плыть надо было долго и далеко, поскольку там кругом на входных фарватерах стояли мины, выставленные нашими идиотами еще летом 1941-го якобы для обороны (историки до сих пор спрашивают, от кого именно – у немцев на Черном море не было ничего крупнее десантных барж, катеров и нескольких малых подводных лодок, привезенных на этот театр по железной дороге, с таким, с позволения сказать, «флотом» атаковать главную базу ЧФ им было совершенно нереально, да и румыны со своими четырьмя не особо мощными и современными эсминцами в серьезный бой как-то не рвались). В общем, пока они плыли, двое утонуло, но остальным поначалу повезло, поскольку их даже подобрал наш сторожевой катер. Но спустя пару часов у мыса Сарыч этот СКА атаковали и потопили немецкие «шенелльботы». Немцы почему-то не расстреляли тех еще живых, кто болтался на поверхности воды, предпочтя просто подобрать их. Видимо, из чисто спортивного интереса.
Потом было несколько лагерей для военнопленных, а в ноябре 1942-го Драч сбежал из идущего в Германию эшелона где-то на Смоленщине. При побеге повредил ступню, два месяца отлеживался на каком-то хуторе, потом, хоть и не сразу, нашел партизан и до осени 1943-го был «народным мстителем». Потом, когда фронт наконец вернулся в те места, попал на проверку, затем был в штрафной, получил ранение и, таким образом, «искупил кровью». После этого Драча отправили рядовым в Челябинск, в учебный полк самоходной артиллерии. На мой вопрос, почему ему не вернули звание и награды, Драч ответил, что все документы по учету личного состава, судя по всему, сгинули при сдаче Севастополя или Новороссийска и либо их больше вообще в природе не существует, либо их читают фрицы где-нибудь в Цоссене. Именно поэтому он решил особо не возбухать по этому поводу и начать фронтовую жизнь «с чистого листа», а точнее – с «чистого погона». Он опасался, что в противном случае служители фронтовой Фемиды могли отправить его обратно в штрафную роту или в проверочный лагерь. По-моему, он сильно сгущал краски, но в данном случае ему было виднее.
В общем, в самоходчиках Драч был с весны 1944-го и уже стал младшим сержантом, заслужив медаль «За боевые заслуги». Может, он, конечно, и тосковал по флоту, но на людях эту самую тоску явно не демонстрировал.
Потом Драч спросил, как я, что я и где я. Что я мог ему ответить? Сказал, что все там же и с теми же, во все той же бронетанковой части. В прежней должности и практически без изменения в званиях, при трех правительственных наградах. И опять же без серьезных ранений. Кстати, в этом плане мне чертовски везло (или это все-таки мне «заказчики» ворожили?). Царапало меня на этой войне раза четыре, но именно что царапало, касательно и поверху, то в плечо, то в руку, то в бедро, то в спину. И всегда без последствий – в каком-нибудь ближайшем медсанбате обработают, перевяжут (если надо – еще и зашьют), вколют инъекцию от столбняка – и гуляй, Вася. Да, можно сказать, что везло.
Драч на эти мои рассказы реагировал вяло, но я его обнадежил, сказав, что воевать осталось недолго, месяца четыре, поскольку «наверху» есть предположения, что где-нибудь в мае месяце чертову Дриттен Райху придет полный и окончательный кирдык. Вот от этого он заметно воодушевился. Что же, я уже знал, как можно поднять настроение на фронте. Информация о скорой победе в данном случае была уместна. Тем более, что сейчас я нисколько
