Я видел, как построили и спустили на воду корабль «Торрин». Капитан корабля – человек по имени Кинросс – говорил со странным акцентом и так быстро, что я понимал лишь отдельные слова. Капитан всем сердцем любил свою жену, красавицу Аликс. Появились вражеские самолеты. Они обстреливали «Торрин» и роняли на его палубу странные предметы, напоминавшие по форме рыбу. Предметы эти взрывались. Солдаты с корабля подбили несколько самолетов из пушек, но два странных предмета взорвались прямо посреди палубы, и корабль начал тонуть. Матросы прыгали в воду и пытались спастись на плотах. Но самолеты возвращались и обстреливали их из скорострельных мушкетов, несмотря на то что люди в воде были совершенно беззащитны.
Уцелевшие моряки думали о женах. Капитан Кинросс вспоминал разговор с Аликс о том, будет ли война. Я понял, что этот разговор состоялся до начала войны. Капитан Кинросс пил чай и курил «сигареты», глядя на море. Жена его пила чай. Передо мной появлялись все жены и близкие других моряков. Я видел множество поездов, прибывающих на «вокзалы», как их называл отец Харингтон. Люди садились в поезда, беседовали, а поезда неслись по путям – даже ночью.
Постепенно мне стало ясно, что за война сейчас идет. Самолеты сбрасывали взрывные устройства на простые дома, не думая о том, что там могут быть женщины и дети. На таких кораблях, как «Торрин», имелись длинные взрывные устройства, «торпеды». «Торпеды» эти могли достичь других кораблей и потопить их, а все моряки оказывались в море, и матросы с «Торрина» расстреливали их из своих мушкетов. Я видел, как внимательно прислушивались люди к бесплотному голосу: «В одиннадцать пятнадцать премьер-министр выступит с обращением к нации. Ожидайте». И вскоре мы услышали торжественный голос:
– Я обращаюсь к вам из кабинета дома десять по Даунинг-стрит. Сегодня утром британский посол в Берлине вручил германскому правительству окончательную ноту, в которой говорится, что, если до одиннадцати часов Германия не сообщит об отзыве своих войск из Польши, наши страны будут находиться в состоянии войны. Сообщаю вам, что, поскольку ответа получено не было, наша страна объявляет войну Германии.
И тут я услышал, как Селия заплакала.
Может быть, у современных людей нет той роскоши, в какой жили их предки девяносто девять лет назад. Они делят дома со множеством других людей. Для сада им отводятся крохотные участки земли. Возможно, они не могут ваять скульптуры, как умел я. Но они могут создавать картины, которые по своей силе превосходят все созданное ранее. Селия была тронута этим фильмом. Я тоже был тронут. Если собор говорил о достижениях моей эпохи, молоты рудокопов – о времени мастера Периэма, стопушечные корабли из тысяча семьсот сорок четвертого года – о величии страны, а железные дороги – о таланте современников отца Харингтона, то эти движущиеся картины были доказательством гения тысяча девятьсот сорок второго года. Чувства и страдания людей были показаны в этом фильме с такой силой, какая недоступна даже лучшей скульптуре. Что означала эта война? Вовсе не то, что люди в летающих крестах могли уничтожить все, что им захотелось бы. Война означала, что люди могут создавать нечто удивительное – вдохновляющие истории, полные идеалов и сострадания. И никакой страх не может им помешать.
В конце концов, смысл любого искусства в том, чтобы будить эмоции, трогать человеческие души. Я был поражен чувствами этих людей, когда они узнавали, что с любимыми людьми все хорошо – или что муж или жена не вернулись домой. Я был вместе с ними в трагические моменты расставания. Меня поражала их сила и честность. Я понимал, что многое из того, что поразило меня в прошлые годы, было совершенно неважно. Неважно, что женщины могут читать Библию и требовать, чтобы их мужья были более милосердными и добрыми. Неважно, что они могут прочесть телеграмму, где говорится «ваш муж жив и здоров» или «ваш муж убит». Важно то, что не изменилось за все эти века: матери и жены, как и раньше, счастливы, узнав, что их сыновья и мужья живы, и эта весть заставляет их танцевать и петь от радости; мужчины, как и прежде, исполняют свой долг, подвергая себя опасности, и делают это не ради себя, но ради всего общества. Я был тронут силой духа этих людей, которая не уступала силе духа моих современников.
В конце концов, капитан Кинросс и еще несколько матросов спаслись. Он произнес короткую речь, прощаясь с выжившими. Он отдал честь своему кораблю и экипажу – половина матросов погибла в море. Капитан сказал: «Если им суждено было погибнуть, они сделали это с честью!» Эти слова звенели у меня в ушах. Они нашли отклик в моей душе и моем разуме. Мне казалось, что именно их я ждал пятьсот девяносто четыре года.
В зале загорелся свет. Я увидел, что фильм растрогал многих зрителей. Некоторые прижимали к лицу клочки белой ткани, другие просто смотрели на экран, а некоторые смотрели вниз, ожидая возможности покинуть зал.
Когда мы вышли, первым заговорил Рон.
– Увидев афишу, где говорилось, что это величайший фильм нашего времени, я отнесся к этому скептически, – сказал он. – Мне казалось, что Ноэль Кауард сделал это только для того, чтобы поднять дух британцев. Я был уверен, что он проводит войну в каком-нибудь баре на Карибах. Но должен признаться: это действительно лучший фильм из всех, что я видел. И уж точно лучший фильм о войне!
Селия высморкалась в белую ткань и спрятала ее в рукав.
– Что ж, в этом фильме выпили столько чая, что и нам стоило бы последовать примеру героев. Вы не против?
– Отличная идея, как говорят бритты, – одобрил ее Рон. – Но «Деллерс» закрыт – надеюсь, временно. Давайте пойдем в то маленькое заведение на Норт-стрит. Джон, вы идете с нами?
Я остановился.
– Нет, – сказал я чуть ли не шепотом, потом откашлялся и добавил: – Нет, я должен вас покинуть.
– Джон, вы плохо себя чувствуете? – встревожилась Селия.
