Это совсем не было похоже на недавние озарения, напротив, он осознавал каждый свой шаг. Он рассматривал герб и старался не думать о том, что подсказка все время была у него перед глазами — стучала колесами, поблескивала стрелками и испускала в воздух клубы дыма, грохоча по насыпям. Малые Вишеры начались со строительства железной дороги. Самое первое здание в городе, о котором написано в любом справочнике, — та самая сторожка путевого обходчика, где провел свою первую ночь в городе Иван, где мерцало на стене его, романовское, зеркало с оленями, переплетающимися рогами. Все звенья цепи соединились, весело лязгнув. Желания исполняются в первом здании города, и именно там влюбленный Иван загадал свое писательство.
— Кем это вы меня? — спросил Кирпичик, потирая лоб.
— Скоро выясним, дружище. Я только что понял одну вещь, а ты мне в этом помог. И должен помочь еще — ты проникнешь на завод и поговоришь с одним человеком. И если все получится, то все будут свободны — мои дети, мама, мы с тобой, все-все!
Кирпичик неожиданно спрыгнул с подоконника и подбежал к двери.
— Если мы не спрячемся, кончено все и правда будет очень скоро. Там голоса, много! — Он испуганно посмотрел на Романова. — В окно?
— Нет, давай за мной. — Романов локтем выключил свет и рывком втолкнул Кирпичика в свою потайную каморку, плотно прижав стенную панель и мягко провернув ключ в замке.
— Там же бумаги, — прошептал Кирпичик, — заберем?
— Забудь о них, и с этой минуты не открывай рта и дыши через раз, понял? Сейчас мне никак нельзя попадаться. Кстати, а уколы ты случайно не умеешь делать? — в глазах темнело от внезапно проснувшейся боли.
— Я делал один раз, — прошептал Кирпичик, — правда, Оливии, но, наверное справлюсь.
Голоса приблизились, ухнула дверь кабинета, сестрицы загомонили как стая перепуганных галок. Романов еще различал отдельные слова и хотел взглянуть в глазок, кто же это там так распаляется, но с шорохом сполз по стене на кушетку. Вид у него, вероятно, был так себе, потому что Кирпичик закрутил головой в поисках ампулы и шприца.
— Вот там все приготовлено, только сделать укол, — кивнул Романов на железный ящичек.
Голоса в кабинете разрастались и норовили выдавить дверь в каморку. Романову так и виделось, что галки множатся, растут и вот-вот заполнят все свободное пространство, захлопают крыльями, будут царапать острыми когтями и не дадут дышать. Горло сжимало, воздуха не хватало.
— Сейчас, сейчас, держитесь, дядь Мить, — услышал он шепот, и тут же острая боль пронзила ногу, расплываясь жаром. «Это я сам превращаюсь в птицу», — почему-то решил Романов.
Когда он открыл глаза, в комнате было совсем темно, только свет от фонаря мягко вливался с улицы. Романов сел на кровати и увидел, что у окна спит Света, положив голову на подоконник. Он, кряхтя, потянулся и щелкнул чайником, потом подошел к ней и погладил ее по спине. Движение это показалось ему совсем привычным, знакомым, родным. Она не проснулась, только дыхание перестало быть глубоким. Он плеснул кипятка в чашку, отпил и осмотрел себя — перевязка была свежая, плечо держал хитрый резиновый бинт.
Бедная девочка, почему-то подумал он, подошел к Свете и сказал, глядя на нее: «Бедная девочка».
Она открыла глаза, подняла голову и почти сразу проговорила:
— Не смей туда ходить, понял, я тебя не пускаю.
— Куда? — улыбнулся Романов, глядя на ее растрепанные волосы и удивленные круглые глаза.
— Ну куда ты там собираешься? Там тебя убьют.
— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал он и подошел совсем близко, так что можно было обнять ее, но сделать этого он почему-то не смог.
— Все будет хорошо, теперь моя очередь что-нибудь взорвать. А ты мастер по пересборке старых механизмов, — Романов поднял перебинтованное плечо. — Думал все, помру.
— Не надо было тебя собирать, все равно ты этого не ценишь.
— Может быть, тогда и доктора не надо было от летящих ящиков спасать, раз он такой жестокий и совсем не думает о больных? — улыбнулся Романов и легонько дотронулся до ее щеки.
— Доктор думает. Он все время думает только о больных, его самого уже пора лечить от этих мыслей, — она мягко ткнулась лбом ему в грудь.
Он нашел ее губы и поцеловал так, будто имел на это право, не спрашивая разрешения и не сомневаясь, — все происходило так, как должно быть. И вкус ее губ, отчего-то напоминавший вкус яблок, и гладкие волосы, и горячая ямочка между ключиц — все это стало родным в один момент. Она замерла, на мгновение прекратив дышать, и он вдруг вспомнил, как когда-то в детстве оказался на море в полный штиль, коснулся стеклянной, застывшей от жары поверхности воды сандалией, и по ней побежали круги, а он все думал, что эти круги сейчас обогнут землю и вернутся к нему. Боль в плече пульсировала, он обнял Свету, она прижалась к нему, было жарко и тяжело, он глубоко вздохнул и поцеловал опять, запуская волны по горячему стеклу.
Становилось уже совсем светло, наступающий день казался провалом в черноту, после которой может ничего уже не быть. Романов все говорил и говорил, не замечая, как пересказывает год за годом всю свою жизнь. О детстве и отце, о Максе и пацанах, о Саше и Варваре. Только сейчас на пороге этой черноты и можно было рассмотреть те дороги, что привели его сюда, в эту вытянутую комнату, к девушке с удивленными глазами. Он уже и сам отчетливо
