понимал, что произошедшее за минувшие недели не взялось ниоткуда, оно двигалось, проходя по всем нужным станциям на пути следования, очень давно. Все случившееся в городе уже когда-то произошло с ним в его детстве и юности: и выступления на трибуне, и разговоры с отцом, и бойкот жителей — маленькие репетиции, зеркально искаженные эпизоды его жизни.
— На, держи, — сказала Света и протянула ему что-то в ладони.
— Секретное оружие? — Он прижался губами к ее лбу.
— Почти. На удачу, — она раскрыла ладонь, там был стеклянный шарик, один из тех, что делали землю завода сверкающей ледяной пустыней.
— А чего они такие уродливые, цветы эти?
— Нормальные, стиль такой.
— А листья синие почему?
— Свет так падает, наверное, я сам точно не знаю.
— Ты давай не упади смотри сам, слезаем, надоело висеть здесь, и вообще, собираться пора, если ты, конечно, не передумал. Или, может, передумал?
— Нет, приду, сказал же…
Макс ловко спустился со старой раскидистой ивы, ствол которой был весь в узлах и трещинах. Подошвы кед удачно цеплялись за них, и можно было пролезть к веткам, которые почти склонялись над водой. Он мотнул Мите головой, чтоб поторапливался, но тот только отмахнулся.
То лето в деревне Вишнёвая оказалось особенным, звонким, плотным, каким-то округлым, как резиновый мяч, каждым утром Митя предвкушал, что сегодня что-то будет. Дни были упакованы, как цветные таблетки в серебряный прямоугольник. Клац, бери новый день, глотай его. Ни секунды похожей на его питерскую жизнь. Отец далеко, солнца много, кружки и школа не воруют у него часы и целые дни опьяняющая свобода, в которой нет места безделью. Макс здесь все три месяца, тут, через пять домов, а не через семь станций метро, как в городе. К вечеру ноги черны до колен, в волосах песок, руки в ожогах и ссадинах, жрать хочется как черту — счастье.
Цветы и правда были странными, а листья к тому же довольно неприятными, слишком длинными, с прожилками и мясистыми толстыми стеблями. Настоящие лилии, с которых Саша рисовала (это Мите сверху было отлично видно), были жемчужно-розоватыми, их листья нагло зеленели и даже немножко отражали солнце. Но спрашивать ее ни о чем было нельзя, Саша сердилась и в следующий раз могла не разрешить смотреть, как она рисует. И было жалко потраченного времени на ее поиски, ведь она объявлялась со своим неуклюжим этюдником в разных местах, и это было особенным умением — отыскать ее в окрестностях деревни. Митя понимал, что это была игра, которая еще неизвестно чем закончится. Можно встретить Сашу около речки, на свалке, на станции, у стада неповоротливых коров, даже рядом с магазином, или где угодно в лесу, а можно и не найти. Первый раз он обнаружил ее на дальнем пляже, туда обычно никто не добирался, потому что нужно было продираться через ежевику. Парням было лень тащить туда велики, девчонки вечно визжали, что кусты царапаются, да и ягод еще не было. В тот день он выкатился из зарослей на обжигающий песок и увидел светящийся силуэт на их с Максом камне для ныряния. Она сидела перед пустым листом картона, склонив голову на бок, длиннющая коса лежала на ее плече. Митя помедлил, нарочно звякнул звонком, обозначив себя, но она не обернулась. Он сплавал на ту сторону и назад, а потом еще до дальних мостков, где пришлось немного отдохнуть. Когда он вернулся, она стояла у воды и спросила его, выползшего на темнеющий край берега:
— А карандаша у тебя нет?
«Интересно, где я возьму тебе его в озере», — подумал Митя, но вслух ответил:
— Нет.
Она сразу же отошла, словно он из живого источника карандашей превратился для нее в пейзаж. И ему вдруг так нестерпимо захотелось достать ей карандаш, хоть из-под земли, что он прыгнул на велосипед и махнул целых пять километров до деревни, чтобы привезти ей свою жестяную коробку немецких цветных фломастеров — он знал, что о таких мечтали все вокруг. Пока он мчался назад, он все время видел ее лицо, совсем некрасивое и даже неправильное, и пушистую каштановую челку, и блестящую косу, до которой хотелось дотронуться. Когда он вернулся, она уже рисовала каким-то угольком, но не на бумаге, а на выбеленной мокрой доске. На коробку она посмотрела непонимающе, как если бы он показал ей хамелеона. Тогда со злости он зашвырнул их в тину возле берега, о чем потом жалел, но с тех пор находил Сашу, рисующую, каждый день, а она не прогоняла его.
Шутить о картинах было нельзя, даже разговаривать она не любила, могла молча уйти, если ей мешали, вдобавок растерзав свой рисунок на множество клочков. А могла нахмуриться и сказать: «Тихо ты, не вспугни», кивнув, например, на вытянутый лоскут солнца на круглом боку бревна. И Митя замирал, как будто действительно можно было вспугнуть блик света, как будто он мог исчезнуть от крика или даже шороха. Иногда даже он со своим полным, беспредельным отсутствием способностей к рисованию, понимал, чего она стремилась добиться — оттенка, перехода, свечения. Когда она была довольна работой, от радости она прикасалась к нему, к его плечу, к лицу, как бы направляя его взгляд — смотри, смотри, вот, вот здесь, получилось. И в этих прикосновениях было все лето целиком: и поиски в лесу, и пустой пляж, и оттенки, и полутона — вся его жизнь.
Максу он рассказал о Саше не сразу, только когда сам смог достаточно узнать о ней. И о том, что она живет здесь с бабкой-вдовой генерала в шикарной казенной даче, которую чудом не отобрали у их семьи, и о том, что у них большая библиотека и Саша может приносить им разные
