музыка, доносившаяся из старинного здания с колоннами, откуда росла пожарная каланча. Подсвеченная прожекторами, она напоминала маяк.
Немного поодаль он заметил рой маргаритиных сестриц в черных балахонах. Хоругви и портреты в их руках возвышались как копья. В стеклах, за которыми угадывалось лицо прародителя командирши, плясали огоньки от лампадок, и издалека их можно было принять за мерцающие телеэкраны.
Возле колоннады у входа в музей собрался практически весь город. Такого скопления людей Романов не видел даже на церемонии выборов, а может быть, в прошлый раз он стоял слишком далеко ото всех. Сейчас же он мог разглядеть каждое лицо, и все эти лица выжидательно смотрели на него.
Музыка стихла, когда он приблизился к дверям. Слышен был только шелест дамских платьев на ветру. Повисла драматическая пауза, стоило что-то сказать, но Романов никак не мог сообразить, что именно.
— Ножницы! — прошептали из-за плеча, и Романов, опустив глаза, увидел, как маленький мальчик протягивает ему бархатную подушечку с блестящими ножницами. Он взял их, и сразу все встало на свои места. Он улыбнулся, подошел к натянутой ленте и, так и не найдясь, что сказать, негромко и слегка вопросительно произнес в воздух:
— Ура?
Толпа грянула аплодисментами, хлопнули пробки шампанского. У него выхватил ножницы и ленту, и довольно ощутимо толкнули в спину, направляя к дверям. Помещение музея полиции и пожарной части уже наполнилось дамами в вечерних нарядах и мужчинами в костюмах. Даже знакомые люди выглядели нездешними героями фильмов и книг, походка их стала плавной, а взгляды слегка затуманились. До оглушенного происходящим Романова долетали обрывки разговоров.
— Тот самый мошенник, кудрявый который? Не мо-жет бы-ть… — Петр Пиотрович хлопал себя по бокам, заводя глаза к небу.
— Эта дама с разноцветными глазами была его супругой? — вопрошал женский голос.
— Я вас умоляю, он никогда бы на ней не женился!
— И я вам точно говорю, трое детей… А как же, и все трое с разными глазами.
— Вы уже были у памятника? Там очередь как за хлебом в голодные годы, все желают… — вполголоса рассказывал пожилой джентльмен во фраке. Разряженный как петух Борис, заметив Романова, засеменил к нему и панибратски хлопнул по плечу.
— Дмитсергеич, приветствую, какая новость в нашем ауле! Во дает, классик доморощенный! А я его за фраера держал — нудятину писал, без огонька.
Романов молча снял его руку со своего плеча и, ничего не ответив, двинулся вперед.
Повсюду стояли стенды, на которых висели репродукции с гравюры прошлого века, изображающей каланчу. Ряды бархатных стульев уходили вглубь зала. На каждом стуле лежала программка с портретом Мироедова И. А., это была живописная работа руки Крамского. На портрете Иван Андреевич представал самоуверенным господином с бантом на шее, горделиво и хитро смотрящим на зрителя.
Вдалеке Романов заметил Свету, которая одергивала рукава пиджака на Кирпичике и одновременно пыталась пригладить его вихры. Ее черно-белое, в пол, платье ужасно шло ей, в нем она была похожа на неведомого науке стройного журавля. Романов приветливо махнул ей, но она демонстративно отвернулась.
Это сразу отрезвило его, и он вспомнил все, что случилось. Невидимые стальные руки сжали грудную клетку, светящийся зал поблек, гравюры выглядели зловеще и неожиданно напомнили ему об Александрии Петровне. Интересно, где прячется наш Ящер? «Не мешало бы обсудить с ним наши общие дела, пенсию ей оформить, например», — подумал Романов.
В воздухе зазвенело, кто-то стучал ложечкой по бокалу в дальнем конце зала.
— На сцену, на сцену, — зашептала ему Воробей. Он заметил, что все начинают рассаживаться по местам.
Взобравшись по ступенькам, он нашел на сцене круглый столик, накрытый зеленой плюшевой скатертью с кистями. У края сцены стоял тонкий пюпитр, запрокинувший квадратную голову. Возле него восседала госпожа Доезжак, два остальных стула были пусты.
— Ну что же вы, что же! — запричитала Доезжак, — Ни вас не можем дождаться, ни госпожи Щур, нельзя же так, народ желает слушать! — Она схватила его за руку влажной теплой ладонью и больно дернула, усаживая.
Но Романов был в зале только на четверть себя самого. И пока зал шелестел, затихая, в его голове желтыми конусами носились прожекторы, старающиеся поймать самолетик, пролетающий в полной темноте из ниоткуда в никуда. Получалось, он опять не знал, что искать. Прожекторами, как длинными бессильными ручищами, он перерывал ватное пустое пространство, оставшееся от рассуждений, и не мог найти ни одной точки, на которой которой можно было бы зафиксировать взгляд. Его голова работала с троекратной, с десятикратной скоростью, но как только он разгонялся достаточно, чтобы перейти на новый уровень, трасса снова и снова его разворачивала и возвращала к разговору с этим существом, принявшим форму отца, и Романов в панике отступал.
Доезжак сунула ему программку вечера, он схватил ее и впился глазами в портрет работы Крамского. Он пробежался глазами по знакомым деталям — лихому воздушному шарфику, лежавшему у Мироедова на коленях, по банту, по золотому пенсне, которое однажды чуть было не выкупил у знакомого директора музея, по хищным рукам, совсем не писательским, и, стиснув зубы, заставил себя успокоиться. Он пытается найти неизвестно что в темной комнате, познать природу этого загадочного места, а ведь самое главное было известно еще до приезда сюда. Мироедова никто не выдумал, он получил то,
