огляделся — в комнате было пустовато. Невысокая кровать со сбитым на один бок одеялом, на беспорядочно торчащих в стене гвоздях — тулуп и засаленные робы, возле дверей валенки и сапожищи с налипшими комьями грязи, на подоконнике крынка, до половины наполненная синеватым молоком. Рядом буханка хлеба, небольшой сундук с медным замком да мерцающее зеркало в неожиданно богатой резной раме. Приглядевшись к зеркалу, в котором весело плясал огонек от керосинки, Иван заметил что-то белеющее, прилаженное между зеркалом и рамой. Это оказался фотографический портрет в картонной окантовке. Могучий бородатый мужик рядом с рослой пожилой женщиной в платочке. Взгляд мужика был прикован к старушке, которая, в свою очередь, пристально смотрела вперед. Глаза её были печальны. Иван вышел на крыльцо, осмотрелся, потянул холодный свежий воздух. Дождь все шелестел в темноте. Вернувшись в дом, Иван по-хозяйски подкинул несколько поленьев в печку, глотнул молока из крынки — оно оказалось прокисшим.
Оставалось ждать утра. Иван уселся возле печки и подумал, что если великан с портрета и есть хозяин, то он скорее всего вышвырнет его в разбитое окно. А может и пожалеет, да и сговоримся как-нибудь.
Пора было приниматься за обдумывание завтрашнего дела. Вспоминая рассказы Юленьки, он все больше проникался неприязнью к этакой холодной льдине — Юленькиной матери, с ее величавой головой и жестоким сердцем. Бедная девочка. Мы уедем, уедем из этого города. И тут же Иван одернул сам себя: куда же и с кем он хочет уезжать? И ехать ему некуда, да и попутчица ему не пара. Кто он для молоденькой, хорошенькой состоятельной барышни — нищий проходимец. И дом у нее, и выезд, и связи и положение — нипочем Ивану не дать Юленьке привычной жизни. Жизнь у него перелетная, да и занятия весьма и весьма … Недавнее еще волнение и трепет удалялись прочь, уступая место сомнению и тоске.
Чтобы прогнать темные мысли, он расхаживал по комнате, разглядывая все подряд. И почему-то опасался встретиться глазами со старушкой на фотографии, ему казалось, она следит за ним жгучим пронизывающим взглядом. Решившись, он резко повернулся и посмотрел на портрет. Эти двое были совершенно безучастны, Иван совсем не интересовал их. Он перевел взгляд на свое отражение в зеркале. На него смотрел лохматый большеглазый человек, сутулый и испуганный. Такой Юленьке совсем не понравился бы, мелькнула у Ивана мысль. «Заезжий ты олух, мелкий воришка». — Иван состроил себе рожу.
Другое дело, был бы ты солидный господин, уважаемый, ваше сиятельство. Например, банкир или судовладелец. Нет! Лучше литератор, писатель! Он вспомнил миловидовские томики, хрусталь и розы и оркестр на вокзале. Он посмотрел на себя повнимательнее: чужой костюм ладно сидел на нем, ботинки празднично поблескивали. Иван расправил плечи, снисходительно улыбнулся и слегка поклонился сам себе. Вышло очень хорошо — как будто у него за плечами уже было несколько романов, признание публики, солидный капитал и всеобщее уважение. А дело-то плевое, строчить такие басни нетрудно. Он продолжал смотреть на себя и так ясно все представил, так прочно сжился с желаемым, что захотелось произнести это вслух.
— Я определенно желаю стать известным писателем, и стану им! — услышал он звук своего голоса.
Старуха теперь смотрела на него кротко.
Иван не мог припомнить, как заснул. Очнувшись, не открывая глаз и не сбивая глубокого мерного дыхания, какое бывает только у спящих, он прислушался, а затем и принюхался — привычка, не раз спасавшая его. Определенно, в комнате что-то изменилось, отчетливо пахло псиной, табаком и луком. Новых звуков слышно не было, но огонь трещал резво. Иван открыл глаза и поднялся. Он был один, разбитое окно заставили зеркалом, на столе лежали ломоть хлеба, кусок сала и стояла крынка, накрытая тряпицей. Он сразу сунул нос в крынку — молоко, хлебнул, неловко плеснув, конечно, на пол, затем принялся жадно рвать зубами хлеб с салом, не успевая как следует жевать. Хотелось поскорее удрать, не дожидаясь хозяина, не объясняться, не благодарить. Он опять выглянул за дверь, прислушался — там была тишина, только горлицы курлыкали, как будто глотали воду. Напоследок ему захотелось еще раз взглянуть на портрет — то ли чтобы рассмотреть хозяина, то ли чтобы запомнить старуху. Но никакого портрета на зеркале теперь не было, только отражалось перекошенное его лицо с одним молочным усом от крынки. Напоследок он огляделся и понял, что медлит, по привычке ища, не прихватить ли чего. Сволочь, ты, Иван, сказал он себе, достал гривенник, придавил его крынкой и вышел в мокрый лес.
Игра шла, по ощущению Ивана, смачно, играли в модный нынче покер. Тянулся второй час, напряжение висело в небольшой зале, и вокруг стола собралась внушительная толпа зевак. Иван без труда понимал карты соперников, дразнясь, предсказывал их ставки, и с ловкостью прятал выигрыш во внутренний карман. Но валет, элегантно спустившийся из рукава, погубил его. Ох как зря он решил подстегнуть свою удачу знакомым ему, но весьма сомнительным способом.
Все-таки изрядная скотина этот подпоручик, думал Иван, стоя на зеленом сукне стола и оглядывая толпу. Лысый черт! Подпоручик с самого начала сидел надувшийся, как «обиженная гимназистка» — именно так Иван припечатал его вслух после третьего победоносного круга, вызвав всеобщее веселье и восторг. Но теперь у «обиженной гимназистки» появился этакий гадкий блеск в глазах, словно она еще и водки на именинах выпила. Но это было позже.
А пока над полутемным игровым залом раздавался грохот. Пожилой инженер Николаша, уезжающий назавтра в Санкт-Петербург, кривясь, оттягивал воротник сюртука и посматривал наверх. Где-то там, в комнатах второго этажа, его скандальеза-супруга, вечно тянувшая его за рукав и причитавшая, что он разоритель и губитель ее приданого, собирала вещи, хотя игравшим могло показаться из-за глухих ударов, что она поднимает дорожный сундук и бросает его об пол. После очередного удара Николаша, ощерившись, вдруг стал набрасывать ставку, хотя всем присутствующим было
