собакой отправился Романов, никто уже не помнил.
Когда Романов протиснулся вперед, Петр Пиотрович бережно держал на коленях Оливию, рядом с Максом стояла Света и смотрела на него таким взглядом, будто он мог прекратить творящееся вокруг безобразие одним движением брови. Слезы у нее, кстати, совсем высохли, только на щеках оставались черные разводы. И ей очень шло быть вот такой заплаканной, встрепанной и совсем отстраненной от него, Романова. Наконец-то появилась дистанция, с которой ее можно было, наконец, разглядеть.
Вскоре веселье улеглось. Седой пожарный уже докладывал Максу, что военные прибудут не раньше завтрашнего утра. Бэлла, завернутая в одеяло, все спрашивала про компенсации, дергая его за рукав. На скамейке были разложены карты и списки. Макс указывал пожарному на какую-то точку.
— Машины перебросьте сюда, здесь будет забор воды. Лагерь погорельцев пока на площади, обеспечьте подвоз питания, вечером переместим в помещение школы, пока там все готовят, — он говорил негромко, но слышно было каждое слово.
Люди всё подходили с вопросами, а он отвечал всем обстоятельно и неторопливо, не забывая пожимать руки сочувствующим и едва заметно поглаживать Свету по плечу. Бродившая корреспондентка «Вечернего желающего», наконец, нашла очевидную мишень для репортажа и, отбегая и приседая, фотографировала Макса на фоне дымящегося дома. Кирпичик сидел рядом на корточках, уставившись в карту, и, поправляя сползающие очки, внимательно следил за тем, куда указывает Макс. И вроде бы ничего сногсшибательного он не выдумывал, и решения его были простыми, каждый взрослый человек смог бы организовать спасательную операцию таким образом. Но все внимали его словам с благоговением, как если бы он каждого вытащил из огня или прикрыл собой их личную амбразуру.
Картины бы с него писать, патриотического толка, думал Романов, смотря на Макса. Он выглядел как герой детских книг — невысокий, но складный, широкоплечий. Очки в тонкой металлической оправе только добавляли ему солидности. Не смущаясь, он откровенно рисовался перед зрителями. И всегда было именно так, как сегодня, везде каждый знал его в лицо и называл Максимом Юрьевичем. И всю жизнь он был расчетлив, собран, твердо знал, чего хочет, а трудности даже любил и с готовностью бросался на них. Романова же он вечно отчитывал за мягкотелость и несобранность, на что Романов отвечал ему, что не желает становиться железным роботом, и что человек имеет право на человеческое. Но дружба их длилась и длилась, не оканчиваясь на детстве или юности, как это часто бывает, когда начало жизни остается позади, как далекий маленький аэродром после первых минут взлета.
Романов смотрел на него и никак не мог взять в толк, откуда же он тут появился. Ни одной мало-мальски внятной причины не находилось. Максим Юрьевич Швед давным-давно был успешным доктором химических наук, со всеми вытекающими лауреатствами, членствами и грантами. В Москве и Питере он бывал редко, Америка и Европа боролись за его участие в программах и конференциях, лучшие университеты зазывно распахивали ему свои кафедры. А экспедиция в Африке должна была подойти к концу только через полгода. Хотелось вырвать его из толпы и, наконец, поговорить. Первая радость сменилась возмущением — что, черт возьми, происходит? Откуда этот спаситель упал?
Но тут пятый подъезд с хлопком выплюнул из окон несколько струй огня. Макс, резко свернув улыбку, зычно крикнул: «Строим цепь!» — и жильцы выстроились в две ровные линии конвейера, и он сам встал в цепочку передающих воду людей. Все произошло быстро и слаженно — неужели все заранее знали, что следует делать? Инструктаж с ними провели, что ли …
Романов постарался занять место поближе к началу цепочки, но ему преградила дорогу корреспондентша с блокнотом в руках.
— Не знаете, как его фамилия? — спросила она, не сводя глаз с Макса.
— Матросов, — резко ответил Романов, и встроился в середину.
— Поближе к славе, начальник? — спросил его квадратный мужик и передал ведро, плеснув Романову на ноги. Романов хотел ответить, но услышал крик Макса: «Навались!» Цепочка людей вздрогнула, и ведра пошли быстрее в обе стороны. Пожар теперь издавал мерный звук, похожий на гудение океана. Мужик рядом нарочно перебрасывал ведра быстрее, чем Романов успевал ловить. Черная папка то и дело выскальзывала из-за пояса. Под ноги лилось, и Романов с разгоревшимся уже раздражением поглядывал на мужика, Свету и Макса, чувствуя себя волком из старой электронной игры, едва успевающим собирать яйца, катящиеся по лоткам безумных несушек.
Огонь тоже навалился и, уверенно осветив всю правую часть дома, словно прикидывая путь, продвинулся вперед.
К цепочке подбежал пожарный и что-то озабоченно проговорил Максу на ухо. Макс бросил героический взгляд на дом и в секунду потерял к нему интерес.
— Все, здесь не поможешь, — тихо сказал он голосом полководца, сдающего город. И тут же надсадно заорал: — Все на трансформатор!
Цепочка дрогнула и потянулась за угол дома. Романова захлестнула волна обиды на все. На холодность Макса, на его самоуверенное командирство, на собственную бесполезность, на ставшую вдруг чужой Свету, на весь сегодняшний идиотский день, где он никак не мог сложить два и два, где самые простые вопросы ставили его в тупик, где все разваливалось в руках, где он не узнавал себя прежнего — день, когда он перестал быть тем, кем всегда хотел быть. Да и черт с ними всеми! Обида переросла в ярость, он подошел к дому, так что огонь из квартиры на первом этаже обжигающе лизнул его щеку, выхватил из-за пояса черную папку и с размаху швырнул в окно. «Гори оно все», — подумал он. Затем развернулся и заорал во весь голос:
— Стоять! Слушать меня! Все остаются на месте, приказываю закончить тушение объекта! — он выхватил ведро у квадратного мужика и выплеснул остатки воды в языки пламени.
Все на секунду замолчали и обернулись на крик. Романов поймал на себе десятки враждебных взглядов. В толпе блеснули Максовы очки.
