В тот день класс лепил голову Антиноя, и я, наблюдая за тем, как из глины проступает человеческое лицо, мысленно следил за параллельной реальностью, разворачивающейся за пределами стен студии. Там, далеко, за совсем другими стенами, уже собрался полный зал, по ковровым дорожкам протопали десятки ног в маленьких лаковых ботиночках, чтобы заполнить собой сцену. Я знал, что педагог ищет глазами меня и не находит. Что глаза педагога в свою очередь ищет папа, а педагог старается ни в коем случае этот взгляд не перехватить, боясь навечно окаменеть как голова Антиноя.
Спустя несколько часов, как всегда, в пустой аудитории оставались только Саша и маленький смуглый мальчик.
Я знал, что мне пора было уходить — по всем расчетам наступал единственно возможный час для возвращения домой, когда гнев за пропущенный концерт уже наверняка выкипел, а ярость за позднее возвращение еще не окрепла. Я поднялся и, стараясь ступать неслышно, начал пробираться к черному ходу, но футляром от скрипки задел гипсовую фигуру дискобола, стоявшую на лестнице. Дискобол с грохотом, удвоенным эхом амфитеатра, полетел вниз и разбился на мелкие части. Сашин взгляд обжег меня, и я, не дожидаясь разбирательств, опрометью бросился к спасительной маленькой двери. Этот грохот странным образом показался справедливой финальной точкой: то ли победным салютом, то ли знаком того, что все окончательно разбилось.
Ну что дома, дома меня ждали все мои вещи, книги и одежда, выставленные в коридор квартиры. В дверном проеме моей комнаты лежал перевернутый на бок отцовский диван. Заметив меня, отец махнул рукой, и мы вдвоем молча, потея и кряхтя, затащили его внутрь. Там он, отерев лоб, прикрыл дверь и очень спокойно, не повышая голоса, объявил мне, что сейчас мы поговорим как мужчина с мужчиной. Как будто мы раньше разговаривали как мужчина с женщиной, или как мужчина с ребенком. Или разговаривали вообще. Всегда он говорил как мужчина, а я слушал как мужчина. Он сказал мне, что эксперимент закончен. Опытным путем доказано, что я бездарен, никаких намеков на талант или способности у меня не обнаружено, а поскольку я пропустил концерт, как он видит по моему цветущему виду, без уважительной причины, все ранее принятые договоренности перестают иметь место, и комната становится его, отцовским, кабинетом. Я подключаюсь к домашним делам и получаю в свое распоряжение новый график, который, как он надеется, не даст мне перетрудиться, потому что подразумевает под собой лишь походы в магазин и уборку в квартире. Со следующего же учебного года я отправляюсь в суворовское училище, где есть шанс, что дисциплина и отсутствие отвлекающих факторов позволят мне сосредоточиться на поиске своего предназначения.
Но, нет, в суворовское училище я не поехал, потому что мама, в первый раз подавшая голос в ходе наших разбирательств, твердо сказала свое слово. Оно заключалось в том, что только в единственном случае ее сын будет учиться в суворовском училище — если ей будет позволено учиться там вместе с ним. Чего, как ты понимаешь, даже мой влиятельный отец не смог бы устроить.
Да, вот на плече царапина, только давай на этот раз не йодом, пожалей изможденные партизанские войска. Завтра они покидают укрытие. Кирпичик все передал?
Ну что ты, не надо.
…кулак Макса, рассекая воздух, летел ему в лицо. Романов нырнул вниз и очнулся в тесном помещении. Небольшой квадрат окна под потолком пропускал тусклый свет уличного фонаря. Он поднялся на ноги, и тут же боль в спине, в виске и левой скуле дала несколько победных залпов в его честь. Понемногу глаза привыкли, и стены раскрасились вязью надписей и рисунков. Он увидел грубо сколоченные нары и железную решетку вместо двери. Со злостью двинув по ней ногой, Романов крикнул в пустой коридор, никто ему не ответил.
Следующий час он провел на грязном матрасе, пытаясь понять, как попал в тюрьму — серо-зеленое здание, отстроенное на высоком берегу реки в конце девятнадцатого века. Раньше задержанных сажали в полицейский участок при каланче, сейчас Романов явно был не там. В голове ворочалась чугунная жвачка из предыдущих дней. Светопреставление с утра, поход в кабинет, бессильные решения, затем автобус, пожар… И снова — каланча, записка Беган-Богацкого, пожар, милиционерша… Рукопись… Он схватился за карман пиджака — рукопись была на месте. Голову сдавило так, будто она застряла в прутьях решетки.
Романов потер скулу — Макс дрался отчаянно хорошо. Озверел предводитель хренов… он тут ради всех старается, ночей не спит, думает о людях, а они его ненавидят… Черт, трибуна эта идиотская, кажется, намертво приросла к нему. А Макс приезжает, один раз улыбается, и все пляшут под его дудку, даже Света. Встречу — дам ему по морде. «Да, да — прямо с трибуны», — подумал он.
Романов бродил по камере от стены к окну как заводной заяц. Казалось, он безнадежно отстал от всех на поворотах вчерашнего дня, и теперь придется догонять. Он изучил надписи на стенах: среди них были как веселые непристойности в адрес администрации города, так и желания, неровным почерком выведенные ближе к потолку, словно писавшие пытались поднять их повыше от грязного пола и четырех неприятного вида матрасов. Любе желали большой и чистой любви… Рядом мастерски, штриховкой, была изображена голова джинна, вылезающего из бутылки. Под потолком синела
