— Это кто же здесь командовать захотел?! — нарушил пружинящую тишину визгливый голос. И тут же вдалеке послышалось: «Детсад и школа горят!» Слова подхватили, и весь двор наполнился злыми надрывными голосами.
— Гнать его отсюда, ни стыда ни совести, ишь явился!
— Полгорода сгорело, а он палец о палец!
— Проваливай отсюда!
Белый шум застил ему глаза, он в бешенстве рванулся через толпу. Боковым зрением он, как в замедленной съемке, увидел метнувшиеся к нему неясные фигуры, растерянно оглянулся и тут же получил мощный удар в челюсть, такой, что мигом потемнело в глазах, и в ушах раздался звук сбившейся радиоволны. Сквозь темноту он различил фигуру Макса, отирающего губами руку от удара.
Видишь ли, та история с комнатой умершего соседа по коммуналке имела продолжение и, как любое драматическое действие, превратилась в конце концов в фарс.
Начать стоит издалека, например, с одного из редких приездов в наш дом дедушки. Я уже говорил, что он был академиком? Для отца это была традиционная жертва, которую он приносил на алтарь маминой семьи, выразительно поджав губы. У них любили встречаться, обожали шумные застолья и долгие посиделки, но к нам это не относилось.
Отец и дедушка-академик едва терпели друг друга, но в тот раз весь вечер они уважительно беседовали, после чего заперлись вдвоем на кухне, где курили и пили до самого утра. Говорили они громко, причем с повышением градуса слышимость все улучшалась.
Разговор шел о таланте, о том, что трудно, но можно открыть его в себе, ибо в каждом есть зерно. Но самое главное не в этом, а в том, чтобы найти силы развивать его, поддерживать, а также — соответствовать ему, быть личностью, найти способ применить его и остаться при этом человеком. Что недостаточно получить в наследство скрипку Страдивари, придется все же научиться на ней играть. Но папу, как я понял позже, волновала только первая часть сентенций дедушки-академика.
Потому что уже через несколько дней на семейном совете было решено, что я отправляюсь искать в себе хоть какое-нибудь зерно, а для этого буду записан в несколько кружков. Чтобы закинуть сети пошире, папа сделал ставки на самые разнообразные области человеческих интересов. Я должен был рисовать, плавать, играть в баскетбол и на скрипке. Да-да, верно, и все это делать одновременно. Забегая вперед, скажу тебе, все эти занятия я ненавижу до сих пор, и, подозреваю, это совершенно взаимно.
Моя жизнь превратилась в цепь экспериментов, результаты которых фиксировались папой. Им же делались выкладки и строились графики. Нет, сам я их не видел, но уверен в том, что они есть, как знаю, что обратная сторона Луны существует. Иначе не могло было быть, это единственная форма взаимодействия с действительностью, на которую был способен отец. Он беседовал с преподавателями, посещал все отчетные выставки, концерты и соревнования, что-то помечая в своей черной книжечке, однако никаких результатов никогда со мной не обсуждал. Знаешь, больше всего я был похож на птицу редкого вида, за которой наблюдает дотошный орнитолог. И птица эта не летает на воле, а содержится в специальном заповеднике, окруженном невидимой птичьим глазом сеткой. Орнитолог был собран, сдержан, всегда владел собой и не боролся, например, с желанием поговорить с птицей или погладить ее пальцем по голове. Измерял размах крыльев и затягивал потуже кольцо на лапке.
Так вот, моя дорогая комната практически не видела меня, а я не видел ее, потому что по вечерам падал с ног от усталости, а по утрам скакал перед открытым окном, развивая плечевой пояс для плавания и мышцы икр и стоп для прыжков под сеткой.
Думаю, руководители кружков объясняли папе, что невозможно достичь серьезных успехов, пытаясь объять столь разные области одним мной, но папа делал логичный вывод — как только успехи проявят себя, все отвлекающее будет свернуто.
Год прошел в горячечном бреду, я должен был успевать в сто мест одновременно и жил в постоянном страхе, что перепутаю дни и явлюсь на занятие по скрипке в плавках, а вместо натюрморта изображу план атаки на игровом поле. Нельзя сказать, что я не мог протестовать. Наверняка мог, но вся эта рутина затянула меня и переварила. Казалось, что если я что-то в ней нарушу, произойдет нечто ужасное.
Не нужно даже объяснять, что достижения мои были плачевны. Но педагоги, то ли жалея меня, то ли опасаясь прямых вопросов папы, всегда отправляли мои работы на конкурсы, а самого меня на концерты и соревнования.
И вот весной наступил день самого главного годового концерта по скрипке. В честь этого в ателье был сшит бархатный костюмчик с медными пуговицами, в котором мне предстояло выдержать целый школьный день. Рано утром я вышел из дома с портфелем, футляром для скрипки и мешком, где лежали маленькие лаковые ботиночки с вложенной в них мятой газетой, чтобы они держали свою маленькую лаковую форму. Я почти дошел до школьного крыльца, но оттуда ноги сами понесли меня прочь, в голове отсоединились какие-то контакты, и реальность, качнувшись, поплыла в сторону. Я слонялся целый день по улицам и паркам, и к часу начала ответственного концерта оказался возле художественной школы, где занималась девочка Саша. Маршрут в класс лепки был мною уже хорошо изучен и освоен, так что через несколько минут я сидел на самом верху аудитории, устроенной на манер амфитеатра. Я часто приходил туда, любовался Сашей и тем, как под ее руками возникают незнакомые профили или невиданные узоры. Из бесформенной массы, из заготовки, буквально из грязи рождалось нечто живое. Я мало понимал в искусстве, и мои собственные пробы в рисовании не оставляли мне никаких иллюзий. Но то, что делала Саша, завораживало меня. Все остальные ученики не могли с ней сравниться. Их греческие профили были мертвы, их цветы не цвели, а их животные никогда не стремились сбежать с постамента.
