Из-за моей спины Фрэнсис освещает Брит айфоном и тоже кричит. Она сидит, прислонившись спиной к надгробию Дэвиса. Ее безумные, остекленевшие глаза широко открыты. На ее левой руке семь или восемь глубоких разрезов.
— Никак не найду, — говорит она. — Хочу ее выпустить.
— Что выпустить, хорошая моя? — говорю я и тянусь к лезвию.
Но она отдергивает руку.
— Ее кровь.
У меня на глазах Брит заносит нож и рассекает себе запястье.
Нож выпадает у нее из рук, ее глаза закатываются. Я хватаю ее на руки и бегу к машине.
Проходит немало времени, прежде чем состояние Брит стабилизируется — если это можно так назвать. Мы в Йеле — в Нью-Хейвене, а не в той больнице, где она родила Дэвиса. На ее раны наложены швы, запястье забинтовано, кровь с тела смыта. Ее поместили в психиатрическое отделение. Должен сказать, я благодарен за это врачам. Я не могу распутать узлы в ее сознании.
Я и в своем-то их едва распутываю.
Я советую Фрэнсису вернуться домой и отдохнуть. Сам я останусь ночевать в приемной: если Брит придет в себя, ей будет приятно узнать, что кто-то остался здесь ради нее. Но сейчас она лежит без сознания, обколотая успокоительными.
Больница после полуночи похожа на дом с привидениями. Свет приглушен, время от времени раздаются странные звуки: скрип туфель медсестры, стон пациента, писк и шипение аппарата для измерения кровяного давления. Я покупаю в больничной сувенирной лавке вязаную шапочку — такие обычно дарят пациентам, проходящим химиотерапию, но мне плевать. Она прикрывает мою татуировку — сейчас я не хочу, чтобы на меня обращали внимание.
Я сижу в кафетерии, грею руки о чашку с кофе и продираюсь сквозь путаницу собственных мыслей. В мире полно вещей, которые можно ненавидеть. Полно людей, которых можно избить; полно ночей, когда можно напиться; полно поводов ненавидеть других за свое собственное дерьмо. Это наркотик, и, как всякий наркотик, рано или поздно он перестает действовать. А что потом?
Моя голова буквально раскалывается, не в силах удержать три несовместимые истины:
Разве первый и второй пункты не делают третий невозможным? Или она — исключение из правила? Может, и Адель была исключением? Я вспоминаю, как мы с Твинки тосковали по еде, сидя за решеткой.
Сколько исключений нужно, чтобы ты начал понимать, что истины, которые тебе внушили, возможно, не столь истинны?
Допив кофе, я отправляюсь слоняться по больничным коридорам. Читаю газету, брошенную кем-то в вестибюле. Гляжу сквозь стеклянные двери отделения экстренной помощи на вспыхивающие огни «скорой».
Потом я натыкаюсь на отделение интенсивной терапии для преждевременно родившихся детей. Поверьте, мне меньше всего хочется торчать у родильного отделения — эти шрамы до сих пор болят, хотя это совсем другая больница. И все же я останавливаюсь у окна рядом с каким-то человеком.
— Моя, — говорит он, указывая на болезненно крохотного младенца под розовым одеяльцем. — Ее зовут Кора.
Я слегка паникую: с какой стати я, как какой-нибудь вор-карманник, ошиваюсь у родильного отделения, если не имею никакого отношения к детям, что там лежат? Поэтому я указываю на мальчика под голубым одеялом. Стекло его инкубатора слегка отсвечивает, но даже отсюда я хорошо вижу коричневый цвет его кожи.
— Дэвис, — вру я на ходу.
Мой сын был таким же белым, как я, — по крайней мере снаружи. Он не был похож на этого новорожденного. Но даже если бы был, я понимаю, что любил бы его, несмотря ни на что. Правда в том, что если бы этот ребенок был Дэвисом, для меня не имело бы значения, что его кожа темнее моей.
Важно было бы только то, останется ли он жив.
Я опускаю дрожащие руки в карманы пальто, думая о Фрэнсисе и Брит. Возможно, сила, с которой ты можешь любить, равна силе, с которой ты способен ненавидеть. Это как карман, вывернутый наизнанку.
Разумно предположить, что обратное утверждение тоже верно.
За время, пока присяжные обсуждают вердикт, я успеваю выслушать сорок других обвинений, тридцать восемь из которых адресованы черным мужчинам. Мика делает шесть хирургических операций. Виолетта идет на вечеринку по случаю дня рождения. Я читаю статью на первой странице газеты, посвященную маршу цветных студентов в Йеле. Студенты требуют, среди прочего, переименовать общежитие, носящее ныне имя Джона К. Калхуна — вице-президента США, поддерживавшего рабство и сецессию[49].
В течение двух дней мы с Рут сидим в зале судебных заседаний и ждем решения присяжных. Эдисон вернулся в школу и взялся за учебу с удвоенным энтузиазмом — просто удивительно, как может измениться парень, вовсю флиртовавший с преступным миром, после легкой стычки с законом. Рут тоже — с
