Возможно, даже в маленьком ребеночке, дитяти птицы, отобранном, прямо вырванном из рук своих несчастных родителей, брошенном вроде меня в лапы неумолимой судьбы, тоже была неодолимая, неистребимая сила сопротивления. Мы зарыдали вместе с моей привыкшей уже ко всему мамочкой и оказавшейся рядом местной добрейшей няней, одетой в некое нелепое капустообразное одеяние, оборонявшее ее от наступивших жесточайших холодов.
В общем, болезнь разила моих сверстников весьма разнообразными, порой чрезвычайно изощренными способами. Кто лишался движения и просто лежал. Кто полушевелился. Кто ковылял, если не помирал в первые же часы от жесточайшей температуры и поражения всех возможных и невозможных центров слабого, незащищенного детского организма. Некоторые же лишались разума при полнейшей, удивительной, даже преизбыточествовавшей возможности двигаться и скакать. И они скакали. Как они скакали! Боже, как они скакали! Помню нависшее надо мной, в непосредственной близости от моего лица, глаза в глаза, нос в нос, дыхание в дыхание, лицо дегенерата (извините, я не в осудительном смысле, но в прямом, квалификационном). Тяжело, нездорово дыша, он грузно и неуклюже, прямо издевательски медленно, переползал, почти проплывал, как в невесомости, надо мной – недвижным, холодным, еще пуще холодеющим от ужаса. Для него это была простая игра в салочки. Он там с кем-то играл в салочки. Он, видите ли, таким вот образом удирал от партнера, не имея ничего конкретного против меня. Но жизнь, сама жизнь была против меня. И это было ее лицо, ее дыхание, ее ухмылка на страшном нечеловеческом лице. Я часто потом во сне видел подобную картину, в ужасе пытаясь бежать недвижным бесчувственным телом. Спасало меня только моментальное воспоминание в пределах того же самого сна, что все это давно миновалось, что это – сон.
Приходила вышеупомянутая капустообразная нянечка, отгоняла супостатов, приводила в порядок разбросанные вещи и мои перепутанные недвижные члены. Обкладывала обжигающим парафином всю мою левую пораженную сторону, через то абсолютно нечувствительную к самым грубым касаниям, болезненным уколам огромной грязной иглой и к этому самому горячему, прямо раскаленному парафину. Прикрывала легким протершимся полушерстяным одеялом и садилась рядом. Она почему-то избрала меня своим любимцем – Господи, единственный раз кто-то избрал меня своим любимцем! Отдал предпочтение! А может, я заслужил? А? Ведь умненький был. Кудрявенький. Белокуренький. Смиренный и тонкий до синевы. С кожей, непонятно почему, может быть, как раз от того самого недуга, покрытой некими мраморными разводами, через которые я принял немало нравственных мучений, но в другое время и в другом возрасте. Уже в пионерском лагере один злодей из старшего отряда шантажировал меня тем, что откроет всем остальным странность моего кожного покрова. Я почему-то страшился этого неимоверно и в залог его молчания скрепя сердце отдавал ему по одному столь горячо любимых оловянных солдатиков. Отдал всех до последнего. Когда же отдавать стало нечего, злодей прекратил шантаж, не видя в нем дальнейшей для себя пользы и развлечения.
Я был даже прекрасен в своей изможденности почти до синевы, в своей абсолютной беспомощности. Парализовенький! Впоследствии никогда ничьим, увы, любимцем я не был. Не был! Не был! Не был! И тоже, думаю, заслуженно. По причине вредности своего характера, испорченного вследствие всего вышеперечисленного, а также многого другого, набежавшего позднее. Но так хотелось. Да ладно.
Так вот, избрав меня любимцем, сама изможденная, потеряв, видимо, на войне всех своих родственников, детей и внуков, не имея иного утешения, кроме насельников нашей смертообитаемой больницы, она садилась рядом со мной и начинала выделывать из теплого не затвердевшего еще парафина разнообразные фигурки коз, коров, ангелов, людишек, кошек, свинок, машин, автоматов, рогатых чертей, солдат, чашек, самолетов, даже почему-то самовар. Все это невероятно похоже. Она была истинный талант. Если бы не чудовищные обстоятельства нашей чудовищной жизни, смогла бы она на старости лет в окружении доброго семейства на пенсии стать счастливой знаменитой художницей, наподобие той, не обремененной никакими подобными подлостями существования американской бабушки Мозес. Она демонстрировала мне прихотливые продукты ее рук и фантазии, уверяя, что, когда я подрасту (если выживу, конечно, – в тех местах никто не скрывал ни от кого реальной возможности подобного результата), непременно стану лепить такое же забавное, радующее чужие сердца. Особенно же фигурки разнообразных детей в воизмещение не могущих появиться на свет естественным путем. И вправду, впоследствии, став не последним московским скульптором, однажды изображая из сырой холодной глины некоего дитя в окружении других глиняных человеков в городе Калуге, я услышал за спиной чувствительный вздох. Обернулся. Пожилая женщина, столь похожая на мою достопамятную няню, горестно склонив голову, глядела на это неестественное дитя (кстати, в три натуральных размера, то есть почти в ее собственный рост) и шептала:
– Вот мне бы такого!
– Что? – не расслышал я.
– Мне бы такого ребеночка, – безнадежно вздохнув, она отошла.
И это не выдумка. Справьтесь у Орлова. Мы вместе с ним сооружали тот огромный глиняный барельеф. Среди прочих фигур, прижавшись к глиняному животу своей пятиметровой матери, стоял этот младенец. Спросите Орлова, он подтвердит. А не подтвердит – ну что же, не жить, что ли?
Однако все разрешилось счастливо, естественным путем. Дети снова стали появляться на свет нормальным образом и совсем, на удивление отвыкшим от подобного родителям, небольные. А я, самое поразительное, как вы уже знаете, стал скульптором, производителем на свет всякого рода лепных фигур и вещей. Вот все, если вспоминать про то, как мы болели, были недвижны, неспособны к жизни.
Ну, а если вспоминать, как мы играли в футбол, то это – совсем уже другое. Совсем иная картина получится. Но тоже неплохая. История про то, как я играл за детскую футбольную команду КрПр – завода «Красный пролетарий». Название прекрасное! Даже несколько пафосное. Пролетарий тогда был у нас
