везде. И везде он был, ясно дело, красный. Но стадион у этого «Красного пролетария» оказался всего один, прямо по соседству с моим Сиротским переулком. Детей как раз в ту пору народилось видимо-невидимо. Они забивали все дома и утлые квартиры с мелкими комнатенками до полнейшей невозможности обитания в них, выплескиваясь, вываливаясь наружу, заполняли все дворы и ближайшие к домам пустыри. Одни из них, пробираясь сквозь густые толпы других, на замечая даже их, сшибали с ног, затаптывая, – дети все-таки неосмысленные. Найти потоптанных, задавленных, чтобы хотя бы захоронить по милому христианскому обряду, в этом скопище было практически невозможно. Отчаянные яростные родители, бросаясь на их поиски, в свою очередь, затаптывали многих других и зачастую затаптывались сами другими родителями, а также толпами подоспевавших новых детишек, хоть мелких, но неудержимых тотальных в своей массе. Картина, скажу я вам, даже для недавнего обитателя дома парализованных, не из ласковых. Тяжелая картина. Но я, мы все перенесли и это. Стерпели.
О, допионерское детство! Нам, октябрятам, пионеры казались некими высшими, избранными существами. Мы были предназначены вырастать в них, становиться ими. Но ведь никто не гарантировалнам этого. Дело даже не в том, что нас могли затоптать задолго до того, что вполне понятно. Но мы могли быть просто не принятыми в пионеры по недостойности поведения и характера. Это ужасно! К счастью, подобного тогда почти не случалось, поскольку всетаки все мы являлись достойными, хоть и малолетними, членами прекрасного передового общества, которое ни на минуту не оставляло нас своей заботой и идеологической опекой, не допуская в этом практически ни одной осечки. То есть стать недостойным не было никакой практической возможности, даже очень того желая. Легче было быть затоптанным. Пионерам же, счастливо по случаю выжившим, незатоптанным, в свою очередь, такими же высшими существами представлялись комсомольцы. А комсомольцам – партийцы. Простые партийцы. Простым партийцам – партийцы уже непростые, то есть руководящие работники. А руководящим работникам – работники, еще более высшие, так называемые лидеры и вожди. А тем уже – сам Сталин. А самому Сталину – тоже Сталин, но в некоем, что ли, трансцендентном смысле и образе, умалившись в собственном смирении и преизбыточествующей любви к человечеству, явившийся Сталину как бы в образе простого вочеловеченного Сталина, то есть самого себя самому себе для себя и через то для всех прочих. То есть как бы слившейся единой сущностью, со стороны не различимой в своем мерцающем многообразии. Только он сам был полностью и до конца в курсе этого таинственного дела. Способен разобраться в тончайших дефинициях. Всем прочим оставалось лишь догадываться. Для нас же он был просто – Сталин. Сам во всем.
Эта стройная пирамида взаимопоследующих, взаимоподчиненных, медленно взаимоперетекающих страт и позиций, подвижная в нижней и средней своих частях, удивительнейшим образом дышала, шевелилась сжималась, разжималась, растекалась, расползалась по всей стране. Она покрывала ее плотнейшим образом, напоминая огромное упругое, бескачественное, саможивущее, самодостаточное, почти хтоническое тело, явно наблюдаемое, чувствуемое вблизи и на расстоянии даже нашими откровенными врагами и недоброжелателями. Все это свершалось и было явью. Явнее всякой явной яви, несмотря на кажущуюся как бы полнейшую немыслимость, невозможность. Но немыслимым, невозможным подобное могло показаться только уж самым грубо бесчувственным, не искушенным в магических и эзотерических тонкостях. Это как бы немыслимое, невозможное прямо на наших и чужих – всяческих – глазах оборачивалось мощной победительной субстанцией жизни. Мне, инвалиду и калеке, все было – ой как! – ясно, видно, внятно и понятно. Просто вдохновляюще! Наполняло восторгом. Особенно меня, калеку. Что и понятно.
Так вот, обычно стоял я чуть сбоку ото всех, малолетка, наблюдая со стороны на заволокиваемом густой пылью пустыре могучие футбольные битвы умопостигаемых пионеров с некоторыми вроде бы даже уже трудно умопостигаемыми комсомольцами. Я поражался мужеству пионеров, посягнувших на такое немыслимое величие, дерзость – сражаться на равных с превышающими всякую возможность их понимания комсомольцами. Но тут представало нечто большее, вовсе превосходящее мое робкое и простенькое восприятие сложнейшего внутрииерархического этикета. Однажды я заметил потного, раскрасневшегося, бегавшего среди обезумевших прочих простолюдинов председателя совета дружины нашей средней мужской школы № 545. Бегал он в грязной, смятой, бывшей белой рубашке с тремя известными сакральными инициационно-посвятительными красными горизонтальными нашивками на порванном рукаве (в отличие от двух красных нашивочек у председателя совета отряда и одной у простого звеньевого, которую впоследствии с гордостью носил и я, когда достиг возраста физической, духовной и идеологической зрелости).
Я, конечно, понимал, что наши руководители всех мастей и уровней, герои и вожди – тоже люди. В каком-то определенном, узкомсмысле. Естественно, не в низшем, слабом и опорочивающем. Но так конкретно! Воочью! Непосредственно! Перед моими невинно расширенными глазами! Будь, к примеру, я чуть повзрослее, случись мне уже стать пионером, каким заслуженно стал позднее, я смог бы принять участие в этой пыльной, потной катавасии. Мог бы – страшно и представить! – случайно толкнуть его, пихнуть, ударить по ноге, сгоряча, в пылу естественной борьбы, не соображая, что делаю, нецензурно обругать – ужас! ужас! ужас! Что бы стало! Как бы сам я мог существовать после этого?! Уже в том невеликом возрасте я был полностью наделен пониманием подобного, то есть облечен чувством ответственности перед Родиной и нашими руководителями-вождями, ее воплощавшими. Даже ничтожное умаление их авторитета могло бы обернуться крахом всего святого. Простейшую, но неумолимую казуальную взаимозависимость всего со всем однажды наглядно, почти до стереоскопически резкой ясности продемонстрировала нам учительница истории.
– Кто дежурный? – спросила она грозным голосом, только войдя в класс и окинув всех неумолимым взглядом.
– Я… – робко вставал хрупенький третьеклассник.
– Почему форточка не закрыта?
Третьеклассник молчит.
