и характером, уже умудренный жизнью и бескомпромиссной борьбой с врагом, непосредственный руководитель, сам, по его словам, связанный и инструктируемый начальником повыше. Тот, в свою очередь, как было очевидно и подтверждено Толиком, состоял в контакте и инструктируем начальством повыше, в свою очередь, связанным с наивысшим начальством. Как оказалось, в противовес густой, черной, коварной, ужасающей сети шпионов и диверсантов вся Москва и страна предстала покрытой не менее густой сетью юных борцов и спасителей. А что уж говорить про взрослых – там всякий борец, спаситель, за исключением тех, с которыми боролись и от которых спасали. В общем, нас было количество несметное, невозможное быть сметенным никаким противостоящим нам количеством. А вместе с тьмой врагов мы количеством явно превышали обозначенное тогда официальными источниками количество населения земного шара. Но в этом не проглядывало парадокса. Нет. Просто, и это было нам абсолютно ясно, к непримиримой борьбе двух миров присоединялись силы тайные, нечеловеческие, временно обретя человекоподобное обличье. Битва совершалась великая, страшная. И мы в ней участвовали.
Подобное умонепостигаемое количество, скопление живых тварей, сравнимое с уже упомянутым, в сумме обеих противостоящих сторон, довелось мне однажды видеть воочью. Но, конечно же, это совсем, совсем иные твари, так и достойные по прямой своей принадлежности называться – твари. Я не только видел, но слышал, ощущал их своими мелкими, по-детски редкими, мягкими, неожиданно вздыбившимися волосками внезапно холодеющей кожи. Чувствовал шевеление, движение сплетенных в одну-единую скользкую, липкую, но моментально рассыпающуюся, словно на упругие капли, массу крепких стремительных серо-стальных тушек. Это тоже были враги. Но не идеологические, а враги простой, протекающей в узких бытовых пределах жизни. Однако же об этом потом. Позже.
Хотя отчего же потом? Почему всегда потом? Нет, сейчас.
Именно сейчас! Именно, именно сейчас! А то вечно – потом! Нет, нет, нет, сейчас. Или никогда. Но все-таки, все-таки немного потом.
Напомню, что жили мы в маленькой коммунальной квартирке с четырьмя невеликими же комнатами. В каждой по 5–6 детей, не считая взрослых и стариков, редко даже выползавших из своих нор. Об одной старухе ходили легенды, что она была в свое время неземная красавица, даже грузинская княжна, женившаяся на бравом, опоясанном патронами и гранатами пролетарии времен революции, но спившемся и давно уже умершем. Другие говорили, что он просто проходимец, своровавший имя и документы красного героя-командира Кошкина. Однако был он тоже бравого, романтически-геройского вида, неимоверно красив, с усами и глазами, горящими неугасимым огнем. Посему мало кто решался усомниться в его подвигах на полях Гражданской войны. Но это случилось давно. С тех пор княжна почти не выползала на свет. Вот такая жизнь.
На всех проживавших приходились одна ванная, одна кухня, один замызганный, дурно пахнущий туалет. С утра выстраивалась очередь. Наша квартира-то еще ничего. А существовали с длинными, необозримыми, терявшимися в голубой дали коридорами, по которым гоняли на велосипедах и во всю длину которых устраивали футбольные баталии. В это время все обитатели квартиры прятались по комнатам, дабы не быть затоптанными обезумевшими, жестокими в своей страсти мальцами. Я участвовал в одном из таких футбольных сражений. Захватывающем и жутковатом, надо сказать. Домой я возвратился в синяках и с кровоподтеками. На следующее утро друзья мне сообщили, что вернулись не все. Мне называли имена невернувшихся, но я их не мог припомнить. Они мне ничего не говорили. Такое время.
Так вот, эти квартиры коридорного типа населялись мириадами жильцов, размещавшихся в неисчислимом количестве комнат. Очереди в туалеты и ванные растягивались порой на километры и часы. Люди выбирались на улицу где-то под вечер, серые, хмурые, уже не понимая, что им предпринять, переполненные мыслями и стратегическими расчетами по поводу предстоящей вечерней очереди в туалет и ванную, а также следующей завтрашней утренней очереди. Бродили они по стемневшим, пустынным, непривлекательным, заваленным гигантскими сугробами, освещаемым липким желтоватым светом улицам. Что иное могло бы в те времена в тех обстоятельствах так владеть ими полностью? Они забрасывали работу. Но поскольку тогдашнее законодательство относилось весьма сурово не только к прогульщикам, но и опоздавшим к началу работы хотя бы на пять минут, осуждая их сразу на 15 лет тюрьмы, то скоро количество обитателей подобных квартир резко сократилось. То есть пришло в какое-то более-менее разумное соответствие и равновесие с условиями быта. Так случилось и в нашей квартире.
Еще добавочным предметом, причиной для беспокойств и раздоров являлся холодильный шкаф под окном в кухне, имевший открытый выход в виде маленького окошечка, прорубленного в кирпичной стене, на открытый морозный зимний воздух. Холодильников тогда и в помине не слыхивали. Естественно, что деревенские погреба в пределах городских многоэтажных домов сладко и с сожалением вспоминались как атавизм неиндустриализированного прошлого. А вот этот шкаф был нашим, так сказать, холодильником. Его прямо так и называли: холодильник. Соответственно и пропорционально обитателям четырех комнат он разделялся четырьмя широкими белыми полосами на четыре примерно равные части. Именно проблема границы, вернее ее толкование, вызвала наиболее грандиозные и безумные столкновения. В определении ее свойств, качеств, предметности, виртуальной двойственной принадлежности, укрепленности в небесах и способов эманации в наш конкретный мир конфликтующие стороны доходили до неимоверных тонкостей средневековых схоластов в определении ангелов и бесчисленных неведомых форм их неведомого существования. В определенном смысле, опережая свое время, спорщики весьма приблизились к актуальности нынешних проблем пограничности культур и сменяющихся больших культурных эонов. Различие точек зрения, конечно же, разъединяло. Но и объединяло тоже. То есть способствовал неизбежному единению сам процесс и облегавший его быт.
Однако же, наличествовало нечто большее, объединявшее гораздо теснее, прочнее, почти неразрывно, правда на время. Нечто более грандиозное. И это конкретное коммунально-объединяющее являлось как бы проекцией того великого сверхкоммунального, велико-коммунального объединяющего. Но
