Но на бедную пору моего детства выпали в основном засухи, неурожаи, обеднение, засоление и заболачивание почв. Мы бродили среди низкорослых корявых деревьев и колючек. Беспрерывно хотелось пить, но пресной воды отыскать было негде. Пытались бурить, наружу под страшным давлением высоченным фонтаном выбивалась черная, гнилая, дурно пахнущая густая жижа. Поначалу принимали ее даже за нефть. Но это была совсем не нефть. Жидкость заливала окрестности, словно кислотой выжигая вокруг все живое. Мы успевали спасаться бегством. Однако некоторые не успевали. Окрестности были завалены как бы до белесой чистоты обглоданными скелетами и скелетками. Все это заново высыхало. Ветер носил черную ядовитую пыль. Грызуны с окрестных и дальних бесплодных земель хлынули в город. Многотонные грузовики вязли, буксовали в месиве передавленных, перемешанных грызунов, сплошь заполнивших все горизонтальные и вертикальные поверхности города. Странное впечатление производили стены домов, одетые в тоскливо- сероватый, легко передергивающийся сплошной мышиный мех. Вертикальные поверхности, покрытые мириадами плотно, один к другому, сидевших на них зверьков, дружно подрагивали от мороза. Иногда волны прокатывались по этому меховому покрытию, и снова стихало.
Только хлынувшие снега смыли их и похоронили под собой. Снег посыпал внезапно, он шел необыкновенно долго. Ну, в общем, как это обычно у нас бывает. Немножечко, правда, подольше. Я сидел дома, подогнув под себя левую нечувствительную после болезни ножку, и смотрел на сплошную вздрагивающую за стеклом белую пелену. Весь город оказался под снегом. Мы жили тогда на четвертом этаже, в отличие от седьмого, на котором я стал жить впоследствии и живу до сих пор. Не без труда нам удалось кое-как открыть окна, прорыть ход вверх и уйти. Что сталось с остальными – не знаю. Правда, потом я изредка встречал некоторых, весьма походивших на наших соседей. Но все время случая не подворачивалось, да и было как-то неловко расспрашивать их об этом. Да они бы и не ответили.
Кстати, потом уже, много лет спустя, я наблюдал, как мой рыжий кот один на один столкнулся с неведомо откуда взявшейся, забредшей к нам одинокой седоватой крысой. Я появился, когда он загнал ее уже в угол, но не решался брать пасть в пасть. Оба они не обратили на меня никакого внимания. Шерсть на обоих загривках была вздыблена. В это время мой кот сделал ложное изящное полудвижение в сторону, вроде бы коварно обманчиво освобождая дорогу для спасения вдоль длинной стены. Не умудренная опытом борьбы крыса было воспользовалась этой мелькнувшей иллюзией свободы, как кот моментально впился ей в открывшуюся беззащитную шейку на загривке. Кровь узеньким высоким наполненным фонтаном брызнула на стену. Отдельные капли запачкали и мои первые в ту пору молодости белые брюки. Правда, я этого даже не заметил, внимательно наблюдая случившееся прямо передо мной редкостное противостояние. Как футболисту и будущему художнику, мне было чрезвычайно интересно следить эту тактическую борьбу. Но как инвалиду детства как-то неприятно и немного жалко неумелого зверька. Да что теперь уже исправишь!
Господи! Господи! О чем это я?! Ведь в то время жили почти бок о бок со мной в Москве и Ленинграде великие люди – Пастернак, Ахматова, Шостакович, Крученых, Татлин! Господи! Господи! И никто не вразумил меня, не привел за ручку к их благословенному порогу! А ведь жили еще и Заболоцкий, Друскин, Ландау, Капица, Фальк, Фаворский, Платов, Платонов, Олеша, Рихтер, Нейгауз! Они были рядом! Многие мои друзья, как обнаружилось впоследствии, знали их, получили их благословение, рукоположение. И я, и я мог бы познакомиться с ними, обогатиться их знаниями, опытом, нравственным величием. Впитать в себя их уроки, заветы и образ. Да, увы, Господь не сподобил.
И вообще жизнь не удалась. Не удалась жизнь.
Я молод. Я безумно молод. Я все еще безумно молод. Ну, молод достаточно, что, вспоминая нечто, никак не могу себе представить, что это вот есть из прошлого. Вернее, откуда-то. Но ведь не из будущего же. Представляется, что из какого-то чужого. Вернее: а не из чужого ли? Как иногда нечто чужое, рассказанное, особенно во вторичном уже пересказе, как бы становится собственным. Хотя обычно остается, конечно, некоторая его пришлость, чуждость, что ли. Но, обрастая всяческими детальками, добавками, зачастую становится более близким, чем чистое свое, редко выковыриваемое на свет. Оно свое в чистой идее. Оно почти не поддается овладению.
Хотя отчего же?
Вот пример.
В Москве это происходило. Как и все значимое. Помню, стояли дикие морозы. Ну, где-то под 60. Не помню по какой шкале, но именно 60 градусов. Видимо, все-таки не по первой, не по второй, а по некой немыслимой третьей, где эти 60 в переводе на обычную нашу, на Цельсия например, значили бы и вовсе что-то уж немыслимое. Например. 785АБ, или 211КГЧП. И сопровождаемое, например, тотальным обрастанием швеллероподобными костными образованиями или прорезанием до уровня первичного кристалла – в общем, что-то даже не из второй, а третьей антропологии. Или вовсе уж – введение танков в центр Москвы, отмена гражданских прав с объявлением чрезвычайного положения по всей территории страны и комендантского часа, после наступления которого разрешалось стрелять без предупреждения во все стороны. И стреляли. В ночное время мелькали какие-то призрачные тени, вослед которым испуганные часовые беспорядочно палили, сами вдруг замирая и падая на жесткий ледяной покров с маленьким пулевым ранением в груди, которое постепенно разрасталось красным пятном и огромной буроватой лужей, затекающей под неподвижное тело. Ну, танки пришлось вывести, так как промороженные насквозь экипажи присыхали к броне в виде окончательно обезвоженных мумий. Выводили танки, естественно, другие экипажи, присланные другими властями, следующими совсем другим правилам общественной, политической и экономической жизни. Все стихало, даже вымирало.
Да, морозы тогда стояли неимоверные, значительные, серьезные, не идущие ни в какое сравнение с нынешними, милосердно или уж по полнейшему безразличию ко всему здесь ныне происходящему приготовленные и спущенные специально для расслабленных новых наросших поколений. А дети ведь раньше домой без отмороженных пальцев или носов с улицыто не возвращались. А летом, кстати, жара тоже была покруче нынешней. Тоже на уровне
