450НД! Но не о жаре сейчас речь.
Так вот. В ту зиму все смерзлось в некую одну большую, гигантскую прямо (по размерам как-никак положенной здесь и для того страны) сложнорельефную, порой корявую поверхность, по которой можно было бы долго, беспрестанно возвращаясь в начальный пункт, как по ленте Мебиуса, кататься на санках. Так и катались. Тогда очень любили кататься на санках. Тогда просто и не существовало других развлечений. Ну, на коньках еще катались. Накручивали на валенки отдельные металлические полозья и бежали по любой более-менее скользкой поверхности. Спотыкались, врезались носом в какой-нибудь металлический поручень, кровь фонтаном брызгала из носа на белый, словно специально для того высветленный, приготовленный, снег. Ну, пережидали, бежали дальше. Раньше это происходило так. Но с катанием на санках это не шло ни в какое сравнение. Обычно, как выходили на улицу – так за санки. Забывали про школу, институт, учреждение, завод, базу овощную и военную базу. Все улицы сверкали, испещренные траекториями проносящихся стремительных санок с чернеющими поверх их, кое-как и чертте во что одетыми людьми, насельниками Москвы. Выходили строгие законы о штрафах для пойманных за подобным занятием, об отрубании рук, укорочении ушей. Потом я неоднократно встречал этих изуродованных строго по закону и в общественную пользу. Ничего не помогало. Да и не могло помочь. Была просто зима.
Все жили как жили. Как оно дано было на данный момент. А оно дано было вот таким – простым, немудреным. Под снегом практически невозможно отличить жилые дома от машин или предприятий. Машин тогда производилось, кстати, немного. Все какие-то пузатые и покатые. Они изредка промелькивали по улицам Москвы, вызывая странные, тревожные чувства. А промышленных предприятий насчитывалось как раз, наоборот, много разных – ГПЗ, КрПр, ЗИС, МГЗ, «Стекломашина», «Красный Октябрь», Щеточный комбинат имени 14-й партконференции. Ледяная корка мягко, плавно и равнодушно покрывала их всех, сковывая в единый неохватываемый организм, внутри каким-то особым образом функционировавший. Что-то выдавалось, обнаруживалось легким подрагиванием, трудно уловимым то ли сопением, то ли гудением, доносившимся наружу. Но, чтобы это услышать, оказавшись снаружи, нужны были усилия слаженных, спаянных неизбежностью, отчаянием, волей к жизни огромных укрытых, погребенных внутри человеческих коллективов. Целыми днями напряженный упорный труд пробивавшихся наружу позволял продвинуться всего на несколько жалких метров, в то время как пар дыхания большого числа изможденных людей тут же восстанавливал равновесие, наваривая все новые и новые слои ледяного покрова. Что можно было сказать им в утешение? Да и кто бы мог сказать им нечто утешительное? Никто и ничего не мог им сказать. Да и зачем, собственно?..
Сидя у покрытого толстой, прихотливой, какой-то даже кудрявой изморозью окна, обмотанный всеми одеялами и шарфами, я проделывал слабым дыханием маленькую дырочку, раскорябывал ее края бледными крошащимися ноготками, следя абсолютно пустынные, посверкивающие голубоватым мессмерическим светом улицы. Маленькое кругленькое поле обзора придавало открывавшемуся вид какой-то специально таким образом скомпонованной нестрашной рождественской открытки. Я ковырял кровоточащим пальчиком, обламывая ноготь до самого корня, уже обнажая кость третьей фаланги. Радужная рамка расчищенного оконного пространства почти не увеличивалась. Приходилось бороться против ее зарастания новыми толстыми слоями ледяных узоров. Это была медленная борьба, напоминавшая вязкие, мучительные усилия во сне одолеть что-то неведомое и неподдающееся в самой своей основе.
За спиной ворочались мои родители, бабушка, пыхтевшая при передвижениях, и сестричка, вместе со мной заселявшие маленькую комнатку в коммунальной квартире. Всякое скопление людей, вернее, теплых, теплокровных и, соответственно, теплоиспускающих организмов, включая нашу кошку и мириады крыс, заселявших межстенные пространства, правда сейчас не слышимых, было теперь почти спасительным. В обычной жизни утомлявшие своим беспрестанным наличием, толканием, сталкиванием в коридорах, ванной, туалете и кухне, физическим и психологическим давлением, взаимоугнетавшие друг друга человеческие особи теперь, почти утерявшие какие-либо иные функциональные проявления, кроме выделения малой толики общественно потребляемого тепла, представлялись спасением с точки зрения уже не безвольных, ничего не соображавших организмов, а с высшей точки зрения температуры выживания. Естественно, что отопление, газ, водоснабжение, всякое иное изысканно невозможное бы в данной ситуации, даже лишнее, сразу же отказало. За стенами нашей комнаты я не слышал обычногошебуршения, обычных криков, свар, драк, детского плача, постоянного дурного запаха из туалета. Не встречал разбросанных, бывало, по всей квартире тушек разлагающихся крыс. Изредка посещая для развлечения и развеивания скуки ненужную теперь, нефункциональную ванную комнату, я не обнаруживал в умывальнике огромных черных волос, обычно забивавших сток, вызывавших засоры и параллельные квартирные свары по поводу выяснения их конкретной телесной принадлежности. В ванной царили сухость и покой. Везде было тихо.
Обычно же по утрам 35–36 обитателей нашей квартиры выстраивались в длинную очередь в туалет и ванную. На кухню для приготовления почти в промышленном количестве завтраков и быстрых перекусонов отряжали обычно только толстых женских представителей семейных коллективов. Там происходили наиболее значительные события, растекавшиеся по квартирам вторичными признаками обид, злобных взглядов, поздравлений и дарения сладких пирожков по случаю каких-то всеобщих или семейных праздников. Некоторые пирожки были удивительно вкусны и запомнились доныне. Да, вообще, тогдашний уровень кулинарного мастерства, надо заметить в укор нынешним обитателям отдельных, изолированных, более гуманизированных квартир, не идет ни в какое сравнение с теперешним. Подобное ныне просто недосягаемо. Впрочем, как и многое другое. Помню, иногда, когда события всенародные и разного рода частно-семейные совпадали, совпадая также с временным перемирием в квартире, я буквально был распираем съеденными пирогами, пирожками, кулебяками и прочим подобным. Мой рыжий наглый кот ходил за мной, на ходу подбирая куски, вываливающиеся у меня изо рта, не умещавшиеся в моем всетаки маленьком по тем годам и по тому возрасту желудке. Но скоро и он изнемогал, ложился на свое теплое заманчивое отопление
