– Кто такие?
– Мы поэты, – честно отвечали поэты. Не поверить им было невозможно.
– А куда едете?
– Мы едем к поэту Пригову.
– Пригову? – не удивился милиционер.
– А что, вы знаете такого?
– Знаю. Но творчества его не одобряю.
И отпустил их. Они же, пораженные столь неожиданной осведомленностью стража порядка, тут же поспешили ко мне и все выложили как на духу.
Я тоже был несказанно удивлен, однако и несколько уязвлен его уж слишком суровой оценкой моего довольно-таки незамысловатого творчества.
Опять принимаясь за воспоминания, поставлен перед привычной, несколько утомительной уже задачей выяснения отношений со всем накопившимся человеческим опытом и практикой воспоминания. Опять то же самое – ну что, что в них, скажите мне, прошлого? Вспоминается вот сейчас и здесь. Хотя, конечно, настоящим это тоже не назовешь – уж куда там! Многие в нем как бы присутствующие и померли уже. Я вовсе задаюсь не лукавым вопросом скептиков и агностиков: а были ли они вообще? Не задаюсь, потому что я вовсе не скептик, не агностик. Я – простое, погруженное в жизнь человеческое существо. Но этот вопрос естественно сам встает в своей самостоятельности, не требуя моего задавания или задавание его мной. Вернее, им мной. Или, уж совсем верно, им мной задавания. То есть, знаете ли, бывают казусы просто уморительные. Наиуморительнейшие. Господи, со смеху, бывает, неподготовленные умирают, хватаясь за живот, переламываясь пополам, задыхаясь, заикаясь, пуская изо рта какую-то уже последнюю тощую желтоватую жижицу. При этом падают на пол, дергаются, суча ногами, как спутавшаяся в упряжи свалившаяся под ураганным огнем императорской картечи на Бородинском поле славная добрая русская уланская лошадь.
А бывают случаи и смертельные. Просто смертельные. Без всякой лишней описательности.
Вот одна знакомая старая женщина из моего давнего прошлого как-то безумно жарким московским летом бродила по своей небольшой, но достаточно прохладной комнате в коммунальной квартире. Зачем-то перекладывала машинально с места на место вещи и вещички, все не находя им должного по их сути и статусу положения. А есть ли вообще эти окончательные, незыблемые положения в нашем неутвержденном мире? Да она над тем не задумывалась. Она и не предполагала, что им есть какие-то истинные места в ее захламленной, обитаемой комнатке. Просто перекладывала, неожиданно задерживаясь, например, на каком-то старом театральном бинокле. Вертела его в руках, ничего не вспоминая конкретного, но овеваемая словно некими нездешними, легкими, ароматизированными ветерками, легко озаряемая отсветами яркой рампы. Она замирала и длилась во времени. В этот момент в черное открытое окно донесся до нее детский крик:
– Мама! Мама!
И тут ей почему-то показалось, что это ее сын, давно живущий в другом городе, сам поседевший уже от собственных тягот неустроенной жизни. Будто бы из времен его детства и ее молодости, как это бывало, взывает он к ее помощи со двора:
– Мама! Мама!
– Саша! Саша! – с некими двумя непристроенными вещичками кинулась она на балкон и рухнула прямо у порога от, как говорили тогда, разрыва сердца. Но ведь рухнула она буквально сейчас и от инфаркта. То есть, конечно, не сейчас, не в момент моего рассказа, но и, естественно, не в пору бессмысленного детства ее сына и говорения о разрыве сердца. А рухнула она где-то посредине между «сейчас» моего воспоминания и «сейчас» ее тогдашнего воспоминания о некоем как бы бывшем реальном «тогда» ее молодости. Да. Вот такая сложная, реально трагическая история. Поди разберись. Случай, прямо скажем, невероятный, но реально случившийся на моей, мной же самим отрицаемой в ее достоверности памяти.
Или другой случай. Но действительно смешной. Тоже московский. Про некоего старого одинокого человека, как их называли в те времена, из бывших, которого я знал еще до его смерти. Жил он в маленькой комнатушке с приступочкой в три стершиеся деревянные ступеньки, ведущие прямехонько из закопченной, дурно пахнущей коммунальной кухни в его логово с худой постелькой и приставленной к ней тумбочкой. Но дело не в этом. История короткая. По глубокой старости он совсем запамятовал, куда подевал свой кошелек с не ахти какими пенсионными деньжатами – рублей сто-двести. Но ведь в его положении любая копеечка дорога, даже спасительна. Заметался он, а все найти не может. А заметался он постаромодному, с некой остатней дворянской иронической снисходительностью к себе, к своему дурацкому уже возрасту и положению, но с доброжелательством к окружающим, то есть к единственному ко мне, все это с недоумением наблюдавшему. Поскольку случилось как раз в моем малолетнем еще тогда присутствии. И вот он вдруг хитро так улыбается, направляется прямехонько к отопительной батарее, которая была вмонтирована в облепленную многовековыми слоями обоев стену под столом, и достает оттуда свой милый кошелек. Как? Что? Да просто вспомнил, что в детстве ходил на рынок за картошечкой да молочком. До революции еще. А сэкономленную драгоценную копеечку или полкопеечки (уж не припомню, что было у них до революции) прятал за какое-то отопительное сооружение. Вот и сейчас бросился к отоплению – а там кошелек и лежит. И он разрыдался прямо на моих глазах, в моем недоуменном присутствии, от радости нахождения денег. И, конечно, от воспоминания своего далекого, редко уже вспоминаемого детства. Но, с другой стороны, от непонимания, где прошлое, где настоящее. Хотя мне тогда, по причине полнейшего малолетства, отсутствия умения, просто опыта для подобных сложнейших перечислений, все это было вполне невнятно. Просто я видел – старый, добрый, беспомощный человек от радости плачет. Знакомый, милый, приятный человек. Я сам виновато заулыбался в
