ответ. Сочувственные слезы навернулись на мои всегда готовые глаза.
Вот и понимай, что значит вспомнить прошлое. Живое, настоящее – вот оно, пальцами пощупай! А прошлое – оно и есть в прошлом. Как его оттуда выковыряешь в его как бы истинной прошлости? Ведь все – в неминуемой грязи настоящего вываляешь. И в этом смысле есть ли оно? В смысле даже – было ли? То есть как докажешь? А просто. Вот следы от него. Вот ясный след от колючей проволоки. Крупный, плохо зашитый. След на нежной горловой ткани, неровно порванной ржавой колючей проволокой, кое-как зашитый неумелой, дрожащей, видимо полупьяной, рукой, хотя не могу утверждать с полнейшей достоверностью. Может, совсем не пьяной. Может, абсолютно трезвой и с трезвостью прямо невероятной. Нечеловеческой. Может быть. Не берусь утверждать.
Дело было в Эстонии. Хотя воспоминания о Москве, но дело происходило в Эстонии. Однако сам-то я из Москвы. А Эстония тех лет – это вам не Эстония нынешних лет. Да и Москва нынешних лет – не Москва тогдашних лет. Но что вы знаете об Эстонии? Знаете ли вы что-нибудь вообще об Эстонии послевоенных лет? Нет, ничего вы не знаете. Но и рассказать об этом практически невозможно. Однако расскажу. Ушли немцы, увели с собой все население. По пустым полям бродила брошенная скотина, орала, пухла с голоду. Даже травоядные скоты дичали, доходили прямо до поедания своих сородичей, через то становясь уже хищниками. Они перекусывали им шейные позвонки, разрывали шейную жилу, а после этого жадно поедали, заглатывая крупными, непрожеванными кусками, запивая горячей пульсирующей кровью. Потом, уже вовсе озверев, они набрасывались на людей. Отбиться от крупнорогатого, весом в тристачетыреста килограммов, скота с огромными, желтыми, обнаженными, острыми зубами – дело не из легких. Но советские все-таки порешили их всех до одного. А после покатились эшелоны уже на Восток, увозя оставшееся от всего уведенного немцами. То есть непонятно откуда взявшиеся местные остатки покатились в далекую, неведомую Сибирь. Вы понимаете, о чем я. Понимаете, понимаете. Это я сначала по малолетству не понимал. Но потом и я понял.
Мы же, заброшенные туда по случаю русские детишки, бродили пустыми городами, хуторами, с опаской входя в брошенные дома, рассматривая пустынные комнаты, раскиданные вещи, сторонясь редкой, одичавшей, уже дошедшей до людоедства скотины. Находили незнакомые нам, удивительно красивые игрушки. Брали их в руки, но тут же в ужасе отбрасывали прочь. Отыскивали горы неиспользованных спичечных коробков со свастиками на этикетке. Складывали их горками и поджигали. Они сгорали быстро, не принося видимого вреда окружающему. Сыроватые строения не реагировали на быстрое феерическое пламя. Не то что в Москве, где оно легко, беспрепятственно перебрасывалось со строения на строение. Тут все было не так.
Трава пробивала деревянные полы сельских комнат и выламывала паркет высоких городских квартир. Никто из нас не видал живых эстонцев, не знал, как выглядят, не слыхал даже их речи. Не мог представить себе, как они разговаривают на своем густовокализированном и ритмизованном языке. Но, естественно, знали, что на этом месте некогда, вернее буквально недавно, была некая Эстония, не в обиду будет сказано нынешним мужественным, свободолюбивым и самостийным эстонцам. Но тогда о них рассказывали невероятные вещи. Будто они огромного роста. А иногда наоборот – низкорослые, раскоряченные. Но, скорее всего, все-таки бесцветные, округлые, с невидящим страшным взглядом прозрачных глаз. Да мало ли чего о людях порасскажут. Думаю, что нынешние их потомки вряд ли поймут нас, российских пацанов послевоенного разрушенного, перепутанного и не в последний раз перекраиваемого мира. Мы не были завоеватели. Мы сами были гонимым ветрами исторических стихий перекатиполем социальных катаклизмов.
Вот так мы, пятеро ребятишек в черных длинных сатиновых трусиках, бежали как-то поутру по пустынной эстонской земле в светящийся лес. И вдруг что-то неведомое остановило всех нас разом. Мы задергались, забились, словно под высоким напряжением, или в руках невидимого, страшного, многорукого, молчаливого, детоненавистнического чудища. Но это были точно не эстонцы. Их тогда нигде не было. Со стороны, наверное, все выглядело удивительно забавным, наподобие кукольного театра. Только спустя некоторое время нам самим стало ясно, что мы врезались в ржавую армейскую колючую проволоку, натянутую как раз на уровне наших слабых детских шеек, абсолютно незаметную среди листвы, кустов, веток, птичьего щебетанья, мелькания белок, жужжания насекомых, теней и солнечных бликов. Крика, между прочим, не было. Но, взглянув друг на друга, мы увидели розовые, неровно раскроенные, вывернутые лохмотья плоти с яркими всплесками редких еще капелек крови. А внутри – обнаженные, неведомые по виду и названию всякие там трахеи.
Ну, потом, естественно, вопли, слезы, потоки крови, прибежавшие перепуганные матери. Потом уже, очень потом, долгие поиски больницы среди пустынного плоского песчано-хвойного пейзажа. Потом удаленный гарнизонный врач, кряхтя, дыша тяжелым перегаром, зашил это все грубой и нетрепетной рукой. Потом все и забылось. Потом и вспомнилось. А вы говорите, прошлого не было. Было. Как еще было. И какое еще прошлое!
После вернулись мы в Москву, а там – Хрущев. Или, пожалуй что, приехали мы гораздо раньше, но вспоминается почему-то сразу именно Хрущев. Может быть, потому, что в определенном смысле он и доныне значится противоположной Сталину фигурой. И строительство вокруг началось прямо противоположное. Раньше огромные строения устремлялись шпилями вверх, куда почти уже не задиралась голова. Осмелившийся же наглец в тот же момент ослеплялся стоящим прямо у самого шпиля ярким июльским солнцем – сталинское прямое ослепляющее величие. Это было известно тогда почти всем. Ничто иное не могло представиться рядом в соседстве с подобным грандиозным утверждением торжества данного места и времени. А тут вдруг небольшие пятиэтажные дома как бросились вширь на огромные незастроенные территории, как заполонили все собой. Москва стала расти непомерно. Буквально за год расползлась по территории ближайших городов, захватив их полностью. Потом, заполняя все этими легкими, мобильными, неприхотливыми, легко воздвигаемыми, питающимися любым подножным кормом постройками, она с легкими боями вышла к Волге, форсировала ее в районе Сталинграда, перевалила Урал, хлынула в Сибирь. А там сняли Хрущева.
