разлеталось по сторонам и почти лунными отраженными бликами играло на всей, едва заметно колеблющейся картине.
Всадники, кольцом окружавшие холм, разом оборотились назад. Их выцветшие истомленные глаза были полуприкрыты. Кони, вздрогнув, тронулись было навстречу приближающейся кавалькаде. Их удерживали. Они отворачивали головы, стягиваемые крепкой сыромятной уздой, и хрипели. Процессия неумолимо надвигалась. Окружавших холм словно оттесняли назад. К тому самому холму. Прямо-таки прижимая к нему по всему периметру. В зону его кривящегося пространства и перенапряженного воздуха. Они пятились, пятились:
И в это время за их спиной что-то странно ухнуло. Странно и страшно. Они обернулись и увидели на месте холма, на месте его недавнего значимого и пугающего возвышения только легкодымящуюся пропасть, медленно, прямо на глазах затягивающуюся, как водой, тонкой земляной колышущейся, дышащей пленкой и мельчайшим прахом. Это все стояло, легко содрогаясь и покачиваясь, как темная, ничего не отражающая поверхность большого горного озера. Оттуда исходило тихое остатнее синеватое свечение. Лошади пряли ушами и перебирали ногами. И в этот момент вереница, гирлянда неких прозрачных, разного размера, неясной кондиции и свойства шаров радостно, почти празднично поблескивая, отлетела от холма. На мгновение застыла перед глазами онемевших созерцателей и устремилась вверх. И исчезла истончающейся нитью.
Все остались стоять, застывшие и бесчувственные.
Я взглядывал назад, различая разные облачка, шевелившиеся и обитавшие в различных фасеточных нишах. Волоски по-прежнему больно теребили мою несуществовавшую плоть, посылая вдоль длинных тянущихся нитей дополнительную энергию. Слышалось:
– Скорее! Скорее!
– Не успеваем, Иван Петрович.
– Успеваем, – вмешался кто-то другой. Во всяком случае, звучавший весьма отлично и как-то сурово даже. – Сосредоточься.
Я хотел окликнуть их, но не знал как. Они бы меня просто и не расслышали, удаляясь по одному из моих внутренних ответвлений.
– Машенька!
– Да, – отвечал Машенькин голос, от скорости становящийся тоненьким и пронзительным. До опережавших же он доносился, наоборот, медленным и тягучим.
«Отстает», – пронеслось у меня в голове.
– Ну, потерпи, миленькая!
«Ууууууу», – умчались вбок, и все оборвалось страшной тишиной.
Мне чудилось, что я качаю на руках прозрачную, беловолосую девочку. Потом оказалось, что их две. Удивительно похожие друг на друга. Они смотрели на меня снизу четырьмя широко раскрытыми немигающими глазами. Они были абсолютно голые, нисколько не стесняясь того. Они улыбались. Они были намного старше меня. Вполне взрослые девушки. Они переглядывались. Снова взглядывали на меня и улыбались. Я пригляделся – это был Санька. Он был один. Странно смуглого цвета и прямо-таки непереносимой красоты. Он томился. У меня перехватило дух. Он лежал с закрытыми глазами. Я чувствовал, как он постепенно истончается и проникает в меня. Мне стало жалко себя. Безумно жалко.
– Ну что ты? Что ты? – плакал я. Все вокруг остывало и застывало. Разные кусочки всевозможного всего спешили вернуться на свои места.
– Потерпи, – говорил я и терпел. Терпел.
Я открыл глаза.
Я впервые пришел в себя после трехмесячного жара и пропадания. Осмотрелся чистыми промытыми безразличными глазами, отдельными от моего слабого и неподвижного тела. Все было спокойно и ясно. Твердо очерчено и определено по своим местам. Я был парализован. Я ощущал себя тяжелой и неодолимой ртутной каплей. Рядом сидела незнакомая старушка в серого цвета белом халате и устало глядела куда-то сквозь меня.
– Санька! Санька! – бормотал я.
– Ой, милый, очнулся! – вскрикнула она, заметив мое слабое шевеление, осмысленность во взгляде и бормотание. – Лежи, лежи, – поспешила она, хотя я и не делал ни малейшей попытки встать или даже приподняться.
– Санька! – продолжал я. – Надо уже спешить.
– Ну, ну, никуда не надо спешить, – не вникая в смысл моих восклицаний, полумашинально и успокоительно бормотала старушка, привстав и копошась в каких-то там медицинских скляночках и ваточках. – Сейчас, миленький. Ишь, как тебя.
– Санька! Санька! Он боковым уходит! – метался я одной своей подвижной стороной, грозя задавить другую неподвижную и не участвовавшую в этом порыве.
– Уходит, уходит. И пусть уходит, – продолжала бормотать старушка, повторяя мои слова и размывая их смысл. Она обернулась от своих склянок и, почти навалившись на меня, успокаивала, приводя обратно в надлежащий лежачий порядок. Ее густоморщинистое лицо страшно надвинулось на меня. Но тут же и отошло в сторону. Приняло обычный и ничего не значащий размер.
Я притих. Оглядывался, пытаясь понять, что же такое происходит. Старушка была мне абсолютно незнакома. Да в тот момент, думаю, был бы незнаком и весь прочий род человеческий. Приоткрыв обметанные губы, я смотрел на суетившуюся нянечку, своим помятым морщинистым лицом опять вплотную приблизившуюся к моему жаркому, разглаженному и розовому. Теперь она взглядывала на меня блестящими и быстрыми глазами какого-то мелкого зверька.
