Снова отодвинулась. Мир постепенно стал выстраиваться в реальной своей масштабности и агрегатности.
– Ба: – Бабушка, – пробормотал я.
– Лежи, миленький, лежи. Скоро мамка придет. Обрадуется-то!
Я лежал с открытыми глазами, но ничего не видел. Однако же никаких внутренних стремительных движений, провалов, вспышек и болевых ощущений уже не испытывал.
Пришла мама. Она не могла говорить. Только громко всхлипывала. Нянька приобняла ее за плечи, приговаривая:
– Ну что ты, миленькая. Все хорошо.
В глазах матери блестели, перекатываясь из угла в угол, крупные, непроливающиеся прозрачно-голубоватые слезы. Я потихоньку приходил в себя. Была весна. В больнице открывали окна и свежий ветер вместе с шумом птиц, машин и голосов влетал в палату, населенную 20–25 такими же, как и я, малоподвижными и молчаливыми детскими существами.
Прошло несколько дней.
Я узнал, что бедный мой Санька не выдержал возвратного приступа горячки и умер. Огромный кряжистый дед не перенес этого и впал в чистое безумие. Это было ужасно. Он бродил по квартире, выползал наружу, тяжело спускался по мрачной лестнице, выходил во двор, блуждал до вечера, все время повторяя:
– Еуа! Еуа! Оее! Оее! Еуа! Еуаааааа! Оеееееее!
Бедный, бедный дед!
– Он стал походить на какое-то чудище, – рассказывала мать. – Помнишь, здоровенный был, как дуб. А тут непонятно, куда все мясо ушло. Словно сожрал кто изнутри. Мослы повыступали. Кость-то у него была огромная. Широкая. Рот черный. Глаза провалились и прямо пылали изнутри глазниц. Зубы страшные вперед вылезли. Ходит немыслимый такой, – из ее рассказа проступал действительно уж какой-то и вовсе невероятно чудовищный образ. Совсем еще слабый, покрытый легкой пленкой испарины, я слушал ее замерев, с широко раскрытыми глазами. Инстинктивно я начал даже отползать от нее, пока не уперся худенькой спинкой в холодные прутья металлической спинки кровати. Вздрогнул и замер. Мать накинула на меня одеяло, поправила, подоткнула края и вздохнула. – Его хотели увезти – да куда там!
И действительно, дед, несмотря на преклонный возраст, мало кому был под силу. А в молодости, рассказывали, и вовсе был неудержим. В четырнадцатилетнем возрасте командовал дивизией красных кавалеристов, наводивших ужас на бедное население южных уездов революционной России. Любимым его почти магическим занятием было закапывание пленных живьем по голову в землю. Сам же прохаживался вдоль низко положенных вражеских голов и грозно поглядывал на притихших своих. А и то – долго ли кого из них закопать. Тем более что граница между своими и не своими столь хрупка и неопределенна, что поддается только личному дефиниционному волевому усилию. А кому оно дано? Кто взял сию тяжкую ответственность на себя сам – тот и прав. Тот и имеет право. Дед Сашки имел право. Он вдруг падал на колени и, изгваздываясь в липкой осенней грязи, прижимая левую щеку к земле, чуть не утапливал ее в сероватой жиже, оказываясь на уровне бестрепетных и почти безжизненных голов. Всматривался в них и как-то даже просительно, невыносимо жалостливо вопрошал:
– Есть жизнь после смерти? – Ответ несчастного был не слышен. Дед отрывал от земли грязную левую сторону лица, обращал яростный взор на своих. Те вздрагивали. Затем погружал в ту же липкую, как паста, грязь правую щеку и кричал:
– Не знает! Не зна-аааа-ает!
Подползал ко второму, мрачному, усатому, бледному, покрытому легкой свинцовой патиной небытия, и снова кричал:
– Не зна-ааа-ает!
И снова:
– Не знает! Не знает! Не знает!
И на десятом:
– Знает! Знает!
Какой ответ знал этот просветленный десятый? Поди догадайся. Расслышать никому в строю не удавалось. Дед вскакивал во весь свой гигантский рост, небрежно стряхивал с мундира грязь, вернее, размазывал ее по всей гимнастерке и галифе огромными руками и стремительно подлетал к своим:
– Знает! Знает! – и горящими невидящими глазами обводил строй вверенных ему бойцов. Они застывали. Потом такими же нечеловеческими гигантскими шагами возвращался к голове, обладавшей невероятным знанием о загробном мире, и откуда-то сверху, почти с поднебес стрелял в нее. Пуля входила чисто. Редкие капельки крови отлетали в сторону и тут же утопали в окружающей грязи.
– Знает. Значит, не должен мучиться. Ему мукой само его знание, – заключал дед. Возвращался, вихрем обегал ряды своих, оглядывая почти испепеляющим взглядом. Стремительно вскакивал на коня и уводил с собой конармейцев, их коней и могучие столбы вздымаемой жидкой серой почвы. Оставшиеся головы в полнейшем одиночестве под небесами долго провожали его взглядом, с трудом различая уже что-либо в поднявшейся непрозрачной непроглядной пелене. Редкие же из удаляющихся, оглянувшись, обнаруживали за собой некий контур полуразрушенного, странно не замеченного ими до того монастыря с исчезнувшими, рассеянными по всей земле недавними насельниками. Мгновенно вспыхивал над руинами слабый голубоватый свет. И
