– Скорее! Скорее! – торопил я его.
– Я е оу оее! – отвечал он, бедненький, задыхаясь. (Я не могу скорее!)
Дело в том, что мне почудилось, будто дракон под люком что-то почуял и замер. Заподозрил что-то. И, видимо, нечто замыслил. Нечто уж и вовсе коварное и невероятное в своей непредсказуемости и ужасности последствий. Он больше не издавал металлически скрежещущих звуков. Это было подозрительно. Чрезвычайно подозрительно. Он ведь мог и исчезнуть. Малой струйкой дыма просочиться в какую-нибудь неведомую нам еще незаделанную щель. А может, он сжался и копил силы, чтобы, мощным ударом выбив крышку люка, заваленную нами грудой камней, выскочить наружу во всей своей неописуемой громадности и жестокости и, опережая наши замыслы, погубить все окрест. И нас в том числе. Мы вздрагивали. Молча взглядывали друг на друга и тут же отводили глаза в сторону. Либо же он готовил тайный отход, отыскивая возможность исчезнуть и поселиться в другом месте, где никто бы не мог и заподозрить его присутствие и оказать достойное сопротивление. Подобные мысли одолевали и томили нас.
Все деревянное из ближайших окрестностей было нами стащено к люку. Теперь приходилось таскать горючий материал издалека, что было все-таки нам, малышам, достаточно трудно и могло вызывать подозрение окружающих. К тому же черный подъезд был почти полностью завален. Это тоже могло быть обнаружено ничего не ведающими, нечующими, нечувствительными и непроницательными жителями обычного московского дома. Все могло сорваться.
И тут Санька непредвиденно свалился в ангине. Это было катастрофой. Под укоризненным взглядом деда, одетого в непомерного размера тельняшку, он метался в жару и выкрикивал:
– Оеее! Ао! Оее! Аека! Оеее! Аека! – жар почти плавил его.
Я сидел рядом, временами виновато взглядывая на ничего не понимавшего и поминутно впадавшего в панику деда. Я различал и понимал Санькины выклики:
– Оеее! – Скорее!
– Да, – соглашался дед.
– Ао! – Дракон!
– Какой дракон? – удивлялся дед.
– Мы же с Санькой обнаружили дракона, – объяснял я, не оборачиваясь на него и не отрывая взгляда от странно и пугающе изменившегося Санькиного лица. Оно потемнело. Почти почернело. На лбу проявлялись какие-то неведомые островатые бугорки. Полуоткрытые глаза пропадали в глубоких странно разросшихся костяных глазницах. Дед, казалось, не замечал этого.
– Да, да, – мрачнел он. Его собственное лицо тоже костенело. Вернее, кости проступали наружу. Глаза снизу подпалялись Санькиным жаром и начинали как-то странно неугасимо блестеть. Он не откликался на мои понукания. Словно отброшенный от них обоих смесью жара и прохладных струй воздуха, я отплывал, отплывал и пропадал в странном экранированном блаженстве.
Воочию представилось, как в подобном же тихом и отрешенном блаженстве, легко и необязательно, изредка тревожимые слухами о некоем драконе и неведомой деве, на другой стороне реки среди садов, полей и виноградников обитают маленькие и почти невидимые отсюда человечки. Крохотные и ласковые, как зайчики. А в лесу своя жизнь – волки, рыси, барсуки. Огромные, страшные медведи. Олени с раскидистыми рогами и задумчивым взглядом юных аристократов. Кабаны толстенные. Белки разные. Еноты. Птицы несчитанные. А чего их считать? Нечего их считать. Вот они и несчитанны. Лисы, говорящие на разные голоса и пугающие случайных подслушивателей. Изредка проскальзывало в лесу что-то непонятное. Звук какой-то. Тревожащий и гнетущий. Отчего прижимается к земле всякая тварь и прядет ушами. Самые же нервные, лани – те просто в обморок падали. Так и валялись с недвижно вздернутыми вверх как деревянными ногами. Но никто их не трогал. Только проносился свежий ветерок, легко закручивающийся в столбики между деревьями. Вырвавшись из леса уже вполне возмужавшим и решительным ветром, поднимал немалые столбы пыли и всхлипывающие фонтаны на водяной поверхности. Кто попадал в его зону, мгновенно был прожигаем насквозь – корова ли, мотоциклист какой. Электрик там какой на столбе, одетый в брезентовую мешковатую робу и с кошками на ногах. Тот просто рушился вниз. Ну, естественно, если бы подобное существовало и попадалось в описываемые нами времена.
Некоторые же, наоборот, вздрагивали и начинали словно расплываться. Рассеиваться. Изменяться и терять очертания. И оказывались вдруг в совсем, совсем иных краях, ими досель невиданных, непредставляемых даже. И не возвращались. А возвращались – так и были сами абсолютно неузнаваемы. Или узнаваемы, да ничего не помнили. Только спросит кто:
– Где пропадал? – Тот только недоуменно смотрит в ответ. – Месяц как не было.
– Месяц? А что такое месяц?
Вопрошающий покачает головой, посмотрит исподлобья, да и отойдет.
Я выплывал из забытья. Из-за бытья. Саньке полегчало. Дед в беспамятстве бродил от ванной к кровати с эмалированным тазом, полунаполненным холодной водой, прикладывая мокрое полотенце к пылающему Санькиному лбу. Оно вмиг высыхало, оставляя сырыми только самые края, тяжело свисавшие с огромных и нерасторопных дедовских кистей. Он опять брел в ванную. Наполнял водой таз и возвращался к кровати. Я сидел и наблюдал.
А на следующий день я сам свалился. Подлые самосохранительные усилия дракона увенчались успехом. Он получил недолжную, губительную для нас
