кухонного стола или места в холодильнике, я же всегда на вашей стороне. – Собеседница корректно промолчала. – Кстати, видели этот последний ее, так сказать, наряд, который муж ей соорудил? Какая-то уж и вовсе неподобающая матроска и юбочка как на пятилетнюю девочку. Ужас. Извращение!
– Да, да, – соглашается Лидия Марковна. – Прямо хоть в милицию обращайся. И дети ведь вокруг, – опять смотрит в сторону подъезда. – Петя, Петечка, сколько можно говорить! Сейчас нашлепаю. – И Петечка разражается неуемным, безутешным плачем.
А недолюбливали тот подъезд местные жители, понятно, все по той же самой причине, что и жители упомянутых деревень, которые хоть и определили местом обитания чудища холмы поближе к замку, однако же предпочитали и к своим не особенно-то приближаться без надобности. Около каждого селенья был свой холм или холмик, подпадавший под подозренье. Определить-то несложно. То с коровой там что-то происходило. То коза в соседстве с ним заблеет некозлиным голосом. То собака прижмет хвост и никакими силами не заставишь ее сдвинуться с места. Хоть убивай – не сдвинется. Конечно, несмотря на страхи и неприятные ощущения, приходилось идти вызволять козу, отыскивать корову и различать странные следы по периметру холма. И другие, уж совсем неведомые, ведущие напрямую к вершине. А на следующий день никто ничего не находил – все было покрыто ровной непомятой травкой. Опять привиделось? Или приврать захотелось кому-то неугомонному?
Обитатели же замка в полной тяжелой амуниции на мощных, обряженных в металл лошадях под нестерпимым солнцем, обволакиваемые клубами едкой пыли, проникавшей под амуницию и зудом доводившей прямо до бешенства как людей, так и животных, медленным кортежем плыли вниз по извилистой дороге. В тонкие прорези забрал они упорно всматривались в холм. Объединенной общей энергией интенсивности ожидания и желания заставляли холм вздрагивать и тем самым выдавать свою укромную тайну. Это заражало нервностью и нетерпением тяжелых лошадей, проявлявших неожиданную и опасную для своего веса и всадника, ненужную в данном случае и в данном строю резвость. Люди с трудом осаживали их. Это отнимало силы и повышало нервозность. Всхрапы животных. Вскрикивание наездников. Какое-то непонятное тонкое и металлическое звучание поверх всего этого, наполнявшее знойный сухой воздух.
У нас же с Санькой все было спокойно. Всерьез и надолго. Ни одна из сторон противостояния не спешила. Но и не пыталась уклониться от встречи и столкновения. Мы упорно и сосредоточенно работали в пустынном заднем дворе, разлучаясь только по зову родителей. По самым уж неотложным делам – обед, там, ужин, сон. Изредка, проголодавшись, Санька подбегал к окнам и кричал вверх:
– Еуа! Ай ааы! – что значило: Дедушка, дай колбасы!
Дед, спускаясь с высоченного этажа на подрагивающих, но все еще мощных ногах, выносил требуемую колбасу и хлеб. Часть этого доставалась и мне. Мы быстро и азартно поглощали паек. Дед исчезал. Мы на него не обращали внимания. Дед в качестве заслуженного красного командира прошедших легендарных времен был прикреплен к какому-то специальному таинственному распределителю, где и приобретал неимоверную по тем временам колбасу. По зову внука он опять стремительно, насколько позволяли его возраст, огромный рост и кривоватые слабеющие ноги, сносил нам следующие бутерброды. Мы съедали их, дыша паром в холодный осенний воздух. И снова принимались за дело, приятно попахивая остатним запахом редкостной колбасы.
Конечно же вне пределов каких-либо наших возможностей было не только осознавать или регистрировать, но даже слабо ощущать, предощущать невероятность нами обнаруженного. Оттуда же, издалека, из спрятанного от нас тяжелой крышкой люка пространства и временного провала, доносились будто бы слабые, но явные звуки металлического позвякивания и гул двигавшегося бронированного конного строя. Кого-то из нерасторопных слуг, не ожидавших такой стремительности, отбрасывало в сторону. Сшибало. Зашибало. Но не до смерти. А то и до смерти. Говорят, что в одной из деревень, из наиболее удаленных, ночью перед тем лисица разговаривала на разные голоса. Да ведь известно, что лисицы большие пересмешницы. Их хлебом не корми, только дай поверещать. Они и так постоянно на многие голоса норовят заговорить. То собак передразнивают. То кошек. Нередко и человеческий голос воспроизводят. Да так похоже! Но один из этих голосов был все-таки очень, ну очень странный. Женский, низкий и непонятный. Если бы у подслушавших достало мужества прослушать все до конца и вдруг по случаю (что, конечно же, по тем временам дико и представить) оказался под рукой магнитофон, то запись, будучи впоследствии воспроизведенной в среде знающих русский язык или славистов, могла бы удивить многих. На ней отчетливо различалось бы: Ренат! Ренат! Хотя, мало ли что это могло значить по тем временам и для событий метафизического масштаба. Да сколько их, Ренатов, раскидано по всему свету и по всем временам. Имя к тому же заметим, нерусское. Но все-таки лисий голос был весьма и весьма странным.
Неясно, слышал ли, расслышал ли это Ренат? Он спешил. Летел. Вернее, даже не летел. Его нес кто-то. Но и это было бы неправильно сказать. Скорее, он со стремительной скоростью изменялся. Как предсказывалось. Как предсказывал он сам. К чему он так долго, упорно и осмысленно приуготовлялся. Рядом летели все остальные. Иван Петрович поторапливал:
– Скорее, скорее!
– Знаю. Знаю. Но скорость трансформации на втором уровне уже константна, – вроде бы происходил между ними такой вот невнятный разговор – да кто мог бы расслышать?!
– Константна! Константна! – как будто недовольно (хотя кто мог со всей достоверностью утверждать подобное? да и почему ему быть недовольным?) бормотал Иван Петрович, сам изменяясь легко и с той же неуловимой скоростью. Даже чуть опережая Рената. Забегая вперед, делаясь неузнаваемым, даже на мгновение невидимым Ренату, возвращаясь, обретая снова синхронный с ним образ, обмениваясь все теми же нерасшифровываемыми словами. Но все это, как мы поминули, условно. Весьма условно.
Вот и я торопил Саньку.
