– Нет.
– Что?
– Ты не мог их слышать.
– Но там…
– Тише. Смотри.
Азгалика разлила содержимое меха по четырем плошкам. Едва она отошла от стола, девушка замолчала. Потом, помедлив, произнесла одновременно с тем, как старуха подняла руку:
– Твоя первая чаша.
– Была моей последней чашей, – отозвался Пилнгар и занес ладони над первой плошкой.
Замер.
Беззвучно шевелил губами, чуть покачивался. Перевел ладони ко второй плошке. Опять замер. Так повторилось четыре раза, прежде чем Пилнгар торжественно, с дрожью промолвил:
– Я и есть вода. Первая и последняя.
Поднял плошку и в несколько глотков осушил ее.
– Твое первое одеяние, – тут же произнесла девушка – одновременно с тем, как Азгалика указала на деревянную раму с костюмами.
– Было моим последним одеянием. – Казалось, что Пилнгара трясет.
На дрожащих ногах он приблизился к раме. Поочередно поднес ладони к каждому из костюмов. Стоял перед ними чуть дольше, чем у стола. Наконец выдавил:
– Я и есть ткань. Первая и последняя.
Снял костюм с креплений. Неверными руками стал натягивать его на себя, путаясь в подкладке, полах, завязках, во множестве нитей и веревочек.
Азгалика едва приметно улыбнулась, а девушка уже произнесла:
– Твоя первая обувь.
Старик не успевал. Явно вспотел. Его била дрожь.
Костюм никак не поддавался. Кое-как нацепил его, перекрутил пояс и заторопился к расставленным на полу четырем парам одинаковых ботинок на высокой деревянной подошве.
Выбор повторился. Дальше перешел на кинжалы, головной убор, перстень. И с каждым разом Пилнгар действовал все менее уверенно. Успевал только выговаривать:
– Я и есть движение. Первое и последнее.
– Я и есть кровь. Первая и последняя.
– Я и есть мысль. Первая и последняя.
– Я и есть знание. Первое и последнее.
Голос изменял старику, срывался. Последнюю фразу Пилнгар произнес лишь с третьей попытки. Его знобило. Осунувшееся восковое лицо покрывала пленка пота, на которой тихими бликами играл свет.
Неожиданный гул заставил меня вздрогнуть. Я не сразу понял, что именно происходит. А это десятки личин, собравшихся снаружи, остановились и единым звуком затянули глубинный горловой звук – будто его издавали не женщины, а басовые трубы-архнаиды, возвещавшие упокоение в священной земле.
Пилнгар, едва стоявший на высоких подошвах, нелепый в своем одеянии, выпрямился. Поднял левую руку. Распрямил ладонь. Пошатнулся, но удержал равновесие. Поднес клинок к ладони.
– Каждому пусть воздастся, – прохрипел он неожиданно севшим голосом и рассек кожу.
Но крови не было.
Ни одной капли.
Пилнгара передернуло так, что тканая, перехваченная ремешками шляпа сползла ему на лицо, а затем, ударившись о руки, упала в ноги, на каменный пол.
Старик вновь полоснул себя кинжалом – на сей раз вложив всю силу. Я отчетливо видел, как сталь глубоко вошла в его ладонь.
Но крови не было.
Старик сжал кулак.
Ни единой капли.
– Ты обрел то, что искал, – спокойно произнесла девушка с повязкой на глазах. И развернулась к лестнице.
Азгалика беззвучно усмехнулась. Убрала мех под дханту. Сделала шаг от стола и вдруг повернула голову ко мне и Миалинте. Вначале посмотрела на
