Это же такая кле-е-евая штука, армия. Два года здоровой и вкусной пищи, физического совершенства и выполнения самых почетных задач по защите любимой родины. Сказка просто, не жизнь. Да-да-да, дорогой друг и любитель нехудых девушек, все для тебя. Если не сдашь экзамены и не пройдешь по конкурсу. Конкурс хороший, пять человек на место. А у тебя, кроме запала и завышенного мнения о себе самом, много ли чего есть? Графика и композиция, ведь живопись не пройдешь. Но какие ресницы, Бог ты мой, как смотрит! Что, опять вместо правильной формы груши получается порнография? Спасибо, Леш, спасибо.
И солнце – прямо в глаз, как только вышел из аудитории. А впереди – два перекрестка до трамвайной остановки. И шоколадноблестящиебезумнокрасивые ноги в черных босоножках туда и идут. И ты за ними, а завтра снова сюда, а можно и догнать, и поговорить, и…
Дед улыбнулся. Да, такое вот они вряд ли поняли бы… Загорать? Его ребятишки таким похвастаться особо не могли. Лицо и руки – да, но не так и сильно. Солнце у них порой жгло куда как сильно. Сан Саныч, единственный дипломированный врач, благословением Божиим хирург, запрещал находиться с открытыми участками кожи больше чем пять минут. И тех хватало, знай себе, мажься потом топленым жиром.
В глубине острова, на болотцах, романтично рокотали лягвы. Еще одно спасение «базовских», чудные, прекрасные земноводные. В отличие от его скопы, давно спавшей дома, лягвы-то подросли неслабо. Некоторые размерами перегоняли индюшку из прошлого. И вот ведь фартануло – лягвы отличались исключительно миролюбивым характером. А мясо у них оказалось… м-м-м, куда там генно-модифицированным курицам, заполонившим все маркеты перед Бедой.
Ребята и не думали расходиться. Да и время детское, что и говорить. Молодости спать никогда не хочется. Хорошо, что гитары запретили после десяти вечера. А то, к гадалке не ходи, затянули бы сейчас или «Группу крови», или «Бутылку кефира». Или еще чего. Генная память, вон они, Мастрюки, недалеко. Груша, етит ее, гори гора и прочее. Даже среди трехсот выживших, то ли на беду, то ли на счастье, затесались трое бардов. Нет бы один, а еще двое оказались… хотя бы микробиологами.
Батюшки-светы… Дед вздохнул. Кто о чем, а лысый про расческу. А пацанва, надо же, про войну. Про войнушку. Про жуткую бойню, случившуюся месяц назад в Богатыре. Ну да, когда отряд «базовских» сталкеров сошелся грудь в грудь с красноглинскими. А бойня и впрямь получилась неслабая. Женьке прострелили ногу, Лешке оторвало половину уха. У красноглинских пара ребят недосчиталась пальцев. Хорошо, что хоть не положили друг друга с перепуга. А ведь так оно и вышло, на самом-то деле. Дурак дурака не узнал издалека. А эти?..
Сидят, что-то там тишком рассказывают про собственные подвиги, что ждут впереди. Ребятки, ребятки, слишком поздно вы научитесь ценить жизнь. Этого, к сожалению, не избежать. И говори – не говори, не поймут. Ты им одно, про страх, про кровь, про боль, про слезы, про кишки наружу, да хоть про котелок каши раз в три дня, про счастье в теплом сортире дела сделать, про помыться раз в неделю с мылом… а им все равно подавай подвиги. Ланцелоты, епта, с Галахадами. Тут и впрямь, лучше порой молчать, чтобы не заскучали…
Солнце шарашит по глазам, жестко и беспощадно. Ему вообще накласть три кучи на тебя, на них и на всех остальных вокруг. Жара, лето… Те, внизу, копошатся, что-то роют, таскают на себе, хохочут. Маленькие муравьи, ползущие по паутине траншей, окруженной валом.
– А че так больно? – Немец корчил рожу, косясь на жужжащую хренотень в моих руках. – Когда звезду пробивали, ни хера не так было.
Что можно ответить? Можно рассказать про разные болевые пороги не только у разных людей, а даже у двух плеч одного и того же человека. Или о том, что звезду «пробивали» вместе с котелком самопальной водки. Немец, все такой же недовольный, продолжал кривить рожу и коситься.
Солнце – злое, протыкающее кожу острыми горячими лучами. Она, кожа, сползала с меня раз пять, наверное. На щеках, лбу и носу одна сплошная краснота, плечи давно стали багровыми, но теперь хотя бы не болят. Потеешь постоянно, что в одежде, что без нее. Без одежды часто не походишь, никак не выйдет.
Дагестанская мошкара летает тучами, хотя днем еще не так страшно. От ее укусов иногда распухает целый кусок тебя самого, и порой становится очень больно. И постоянно стараешься носить хотя бы майку. Бронежилет изнутри грязный, мыть его с мылом каждый день не получится. Вода – питьевая, порой отмеряемая в строгом порядке. В канале за бруствером не вода, грязь, черная и жирная. Если надеть броник прямо на голое тело, станешь перепуганным насмерть и побледневшим негром. Потому что кожа станет серой, потому что жилет изнутри постоянно грязный.
Немец вытянул ноги под нашим навесом из плащ-палатки. Тени не хватает, но деваться некуда: наблюдательный пост командира занят самим командиром. Комбат здесь строгий, но сам по себе он мужик хороший. Дерет всех подряд, как хочет, но порядок во всем. Никаких тебе спаянных от варки макарон или засранных сортиров. Но главное – не это.
– Давай уже дальше, а? – Немец протягивает пачку «Примадонны». Днем дымить можно, сколько угодно, в любом месте. Некоторые особо храбрые герои даже вылезают на бруствер. Некоторых особо храбрых героев уже отвезли домой. Мертвых.
А давай дальше, Немец, чего там. Почему бы и нет, если разобраться? На правом плече у него краснеет звезда и кулак с автоматом. Стержень искали по всей заставе, красные и зеленые гелиевые ручки неожиданно стали дефицитом. За полупустой стерженек старлей Надточий запросил найти его про… потерянный несессер. Кожаный чехол с помазками, бритвенным станком, зеркальцем и лезвиями вернули прямо в его кубрик. На кровать
