Метро 2033: О чем молчат выжившие

встать, ни сесть, ни в клозет сходить. Порой хотелось плакать, кусая губы в кровь, когда не хватало сил просто повернуться на другой бок. Но ведь ходил, как и все…

Базовским приходилось тяжело. Перебраться не то что на тот берег, нет. Добраться до своего, чтобы пройти по остаткам поселков и предприятий, выходило не всегда. Если вокруг вода и в ней живет много недоброжелательных и голодных плохишей, то задача порой казалось невыполнимой.

Но выполняли. Потому что надо. Потому что по-другому никак. И шли. Тонули, ломались, ранились и погибали. Но шли. Нормальных ОЗК поначалу было немного. Спасибо рыбакам-старикам, предпочитавшим костюм химзащиты любой новомодной штуке из магазинов «Рыболов-охотник». С противогазами вышло хуже. Но и их смогли отыскать, благо, спасибо Родине, военных объектов у нее всегда хватало.

На базах, находящихся на Соленом и островках рядом, набралось чуть ли не две тысячи человек. Сейчас… если есть триста, то хорошо. Так и триста не выжили бы, если бы. «Бы» да «бы». Дед сплюнул. Порой от пафоса собственных мыслей хотелось взвыть и перестать думать. Чем больно гордиться, когда каждый из них, из героев, ходивших у смерти перед глазами, мог сделать в жизни что-то другое. Мог… бы, наверное. Попробовать изменить мир, попробовать убрать из него войну и Беду. Теоретически – да. А практически?

Ответ – вот он, вокруг. От него блевать тянет, если честно. От него хочется удрать. Как и удирали некоторые, находя в больницах морфий. Удирали так далеко, что и не найти. Но такой участи Дед никогда не желал. Не стоило. А вот бороться… да, вот это стоило. И они боролись. Все двадцать прошедших лет, изо дня в день. И даже немного победили. Пусть и дожило их всего триста. Или целых триста, тут как посмотреть.

Дед затянулся, глубоко и сильно, старательно пытаясь не упустить ни одной ноты вредного, но такого сладкого дымка. Ребята чего-то затеяли, смеялись, явно набивая цену себе перед девчонками. Все как обычно, что и говорить. Да и зря, наверное, думалось плохо про тех, кто остался там, за Бедой.

Ведь всегда, да-да, каждое новое поколение вызывало недовольство старого. То одно, то другое, но все равно все не так или не эдак. А сейчас? А сейчас все они в одной лодке, все они должны ценить друг друга с любыми недостатками. Из скольких-то там миллиардов населения планеты сколько в живых? А конкретно здесь, на руинах страны, бывавшей и царством, и империей, и союзом, и федерацией? Можно ли не ценить человеческую жизнь? Нужно ли закрывать глаза на слабости человека, пятнадцатый день рождения которого равен тридцатому двадцатилетней давности?

Что мог сказать Дед им, пятнадцати- или семнадцатилетним подросткам, давно потерявшим детство и его радости, о себе их возраста? Поняли бы они его? Их-то институты оказались куда страшнее. Выжить на экзамене, борясь хотя бы даже с рыболюдом. Проплыть протоку, каждый миг ожидая увидеть частокол щучьих зубов из-под воды. Пройти вдоль берега, пусть и втроем, отыскать взрослого ужедава, чертову огромную змею, и убить ее только холодным оружием. Днем, в самое пекло, добраться до того берега и принести из старой больнички бикс с еще одной партией найденных бинтов.

Могло ли с таким сравниться что угодно из прошлой жизни? Да хоть, право слово, и из его… Правда, у него солнца тоже хватало. Хотя оно и не убивало.

Солнце может бить в глаз. Думаете, что нет? Ошибаетесь. Попробуйте пробыть в закрытом помещении с искусственным освещением больше шести часов, когда есть только лампа, направленная на ватман, а потом выйдите. И без очков, именно без них. И тут свет, и тут тоже, казалось бы – с чего ему лупить со всей дури в ваши глаза, прямо как Косте Цзю? А лупит, не жалеет, и шарашит троечкой (голова-голова… и опять голова), и добивает кроссом.

Только оно не страшно. Ну, солнце, ну, по глазам с непривычки. Да ладно, делов-то, в самом деле. Главное вовсе не это, главное сейчас другое. Главное гуляет вокруг, главного много. Главное – в светлых или ярких сарафанах, платьях и футболках. Главное – вон те красивые, загорелые, гладкие и блестящие ноги впереди. Такие, как бы это объяснить? Ну, очень красивые, прямо до дрожи в собственных коленках. Крепкие щиколотки, мышцы на икрах и тяжелые, немного полноватые бедра.

Да, сказать честь по чести, все остальное в этой милой девушке тоже… хорошо. Даже больше, оно великолепно. Если честно, так намного великолепнее ее же работ в экзаменационной аудитории. Даже врать не стоит, что у самого-то первая работа завалилась только из-за ее сарафана с вырезом и разрезами.

Ее карандаш – чирк-чирк по ватману, гладко и четко. Вот вам, пожалуйста, и гипсовая груша с крошащимся боком, и кусок серого холста сзади, и даже сраная эмалированная кружка. Пропорции великолепные, тени и полутона выдержаны, блики на узком черном ободке присутствуют.

А у меня? Тьфу ты, а у него в самом начале тоже груша выходила. С такими, знаете ли, плавными обводами. Когда сосед, только что закончивший худучилище, начал откровенно звать вниз на «покурить», то еще ничего не понял.

Поднявшись – пригляделся к своему творению издалека. М-да… груша, такая вся груша. А она смеялась, звонко так, заливисто. Посмотрела темными своими глазами с чертиками и давай дальше заливаться. А улыбка лукавая, от которой так в пот и кидает. Даже хочется по старой, еще спортивной своей привычке, взять и вытереться низом футболки. Тоже мне, неформал, к слову. Нужен ли таким красивым ногам и всему остальному такой потеющий и краснеющий неформал? Сдается, что нет.

А надо думать не про это, не про то, какой ты сам дурак, а про второй экзамен, про, мать ее, живопись. А в голове только улыбка и лодыжки, блеск в глазах и вырез сарафана. Такая вот непонятная штука. Нет бы дурню думать про что другое. Про армию, например.