плоской, глаза – огромными и круглыми.
«Сова», – подумал Привалов.
– Вообще-то сыч, – заявил бывший попугай, поднимаясь с пола и с достоинством отряхиваясь. – Нет, я не телепат. Просто мы, сычи, чрезвычайно наблюдательны и склонны к дедукции.
Он выдернул из плеча последнее цветное перышко, раскрыл крылья – оказавшиеся неожиданно большими – и, помогая себе ими, взгромоздился на сейф.
– Наконец-то, – сказал он. – После стольких лет попугайничанья… Да, кстати. Люцифер, – произнес он таким тоном, каким представляются в хорошем обществе.
– Очень приятно, Саша, – машинально ответил Привалов. – А… а… а как же…
– Времени мало, – перебил его профессор. – Давайте не тянуть, а то они снова включат эту гадость. Александр Иванович, передайте мне, пожалуйста, кратер Ричи. Да-да, тот самый, с рубидием.
Привалов молча полез в сейф. В голове билась одна случайная мысль: Выбегалло, оказывается, знает его отчество.
Профессор взял чашу, поднял, приоткрыл рот и осторожно стряхнул туда одну каплю.
На этот раз ничего не грохотало. Звук был, но какой-то странный, свистяще-рокочущий, будто ракета взлетела.
Выбегалло ни в кого не превратился. Скорее уж – преобразился. Бесформенная мохнатая шапка куда-то исчезла. На седой набриолиненной голове сверкнул идеальный пробор. Извозчичья борода превратилась во что-то ухоженное, обтекающее худые щеки. Сопля обернулась красивой серебристой прядью. Нелепая одежда предстала старомодным, но явно очень дорогим костюмом. Накрахмаленная сорочка нестерпимо белела, во французских манжетах сияли изумрудные запонки.
Но Привалова поразило не это. Поразили его глаза профессора – живые, сверкающие, полные ума и иронии.
Амвросий Амбруазович осторожно поставил чашу прямо на воздух. Та качнулась, но в воздухе удержалась.
– Как же все это было скучно и неприлично, – пробормотал он. – О, дьявол, на чем это я сижу… – Профессор наконец заметил пень под задницей, щелкнул пальцами и превратил его в канапе. – Смею полагать, теперь вы не против общения?
Саша заметил, что профессор перестал ему «тыкать». Это было как-то неожиданно лестно.
– Он не против, – сказал сыч тоном доктора, ставящего не очень скверный диагноз. – Он смущен. Заинтригован. И ему нравится, что вы знаете его отчество.
Привалов посмотрел на разглагольствующего Люцифера и невольно подумал, что глупый Фотончик был в чем-то симпатичнее.
Сыч вернул ему взгляд.
– Будем считать, что вы этого не имели в виду, – сказал он обиженно.
Привалов смутился и отвернулся.
– Ну, ну, – недовольно сказал профессор. – Давайте не тратить драгоценное время. Хотя насчет времени… – Он задумался секунды на две. – Да, пожалуй что… – Он сделал сложный пасс руками.
У Привалова на секунду сдавило череп – как будто он оказался под водой. Лампочка затеплилась тускло-красным. Амвросий Амбруазович посмотрел на нее недовольно, и та покорно загорелась.
– Это я время остановил, – пояснил он. – Ну, в разумных пределах. – Он не стал уточнять, в каких именно.
Саша посмотрел на профессора с боязливым уважением. Насколько ему было известно, останавливать институтское время мог только Модест Матвеевич в силу административных полномочий.
– Ну что ж, позвольте приступить, – сказал профессор, устраиваясь на канапе с удобством. – Мы с вами, Александр Иванович, некоторым образом знакомы, но я находился в стесненных обстоятельствах. Из-за чего у вас сложилось обо мне представление совершенно превратное.
– Эти сквернавцы непрерывно наводили порчу, – витиевато объяснился сыч. – Своим треклятым отсекателем.
– Да что за отсекатель такой? – не выдержал Привалов.
– Очень неприятное устройство, – мрачно сказал профессор. – Но давайте все-таки по порядку. Итак, я находился в стесненных обстоятельствах. К сожалению, тщательно наложенная порча искажает все, включая внешность и даже имя. Но поскольку сейчас я снова в форме, предлагаю познакомиться, так сказать, заново. Позвольте представиться. Филипп Филиппович Преображенский.
На переваривание новой информации Привалову понадобилось секунды две. Потом он вспомнил кино с Евстигнеевым, фразу «я не люблю пролетариата» и частушку «подойди, буржуй, глазик выколю».
– Ык, – икнул он. – Тот самый Преображенский? Который в фильме? Про собаку? Этот… Шариков? Абырвалг?
– Ах да, фильм… – поморщился профессор. – Говорил я еще тогда Михаилу Афанасьевичу: вы вот сочините, а ведь потом по этому вашему сочинению фильму поставят. И все окончательно переврут. А он смеется и говорит: главное – художественная правда. Ну и наворотил ее с три короба. Про Люцика вообще гадость написал.
