– Ну же, Уильям? В чем дело? Тебе нечего ответить? Это травма твоего ужасного детства, где были двое любящих родителей, любящие брат и сестра, самое лучшее образование, книжки, игрушки и все остальное?
Слезы приходят раньше, чем ответ. Потом внезапно говорю:
– Почему
Наконец-то задан вопрос, на который нужно дать ответ.
Отец смотрит на меня, будто никогда прежде об этом не задумывался, будто, несмотря на все свои теории, философии и раздумья, упустил что-то важное. Или, может быть, просто считает меня спятившей – разве можно ожидать такого отношения родителя к своему ребенку?
Он медленно садится, словно резкие движения могут в прямом смысле подорвать его сердце.
– Ты считаешь, что я обманул твои ожидания. Я не настолько тупой, чтобы не понимать – ты считаешь, что я обманул твои ожидания.
– Скажешь, это не так?
– Скажу, что это не имеет значения, – отвечает он сухо. – Но ты сама все знаешь. Все, что я скажу. Одного я не понимаю: если ты так твердо намерена унижать меня…
– Я не…
Он поднимает руку – молчи! – и я умолкаю.
– Я перефразирую свой вопрос, потому что ты меня унижаешь. Да, унижаешь. Но если это твоя цель, перестань добиваться моего одобрения. Ты его не получишь. Моего родительского благословения не будет. Совсем наоборот.
Теперь уже я чувствую боль в сердце. Я понимаю значимость слов отца, понимаю, что он хотел сказать, пусть даже он, совсем как его дочь, не очень хорошо подбирает выражения. После стольких лет я должна бы рассвирепеть, а не чувствовать себя подавленной от того, как он прячется, как быстро убегает от бескорыстной любви. Я думаю о своем материнском инстинкте – откуда мне знать, не сделаю ли я того же самого? Но, понимая его эгоизм, я не чувствую злости. Только пустоту. Я стою в доме, где прошло мое детство, я выпотрошена до глубины души. Сердце мое разбито. Мысленно я возвращаюсь на выставку «Тела», к табличке с надписью «Человеческое сердце». Существует так много способов его разбить.
Молчание длится вечность. Наконец я мямлю:
– Значит, если я напишу книгу… мы с тобой… я правильно понимаю, что из-за книги ты…
Я даже не могу подобрать слова. Я провела всю жизнь в тени отцовского авторитета и теперь выброшена им, только раз пожелав выйти на солнце.
Он садится в кресло и не моргая смотрит в потолок так долго, что я начинаю беспокоиться – вдруг его сердце снова остановилось? Наконец он произносит:
– Не знаю, как мы дальше будем общаться, Уильям. Ты – моя дочь, и кровь есть кровь. Но есть кое-что еще. Судьба. И она от меня не зависит.
Я стою на лестничной площадке, жду, пока слезы перестанут душить меня. Пока не отпустят чудовищные рвотные спазмы, выворачивающие меня наизнанку. А потом делаю шаг, и еще шаг, уходя от отца, потому что у меня нет выбора. Если выданная тебе карта внезапно оказывается недостоверной, приходится чертить свою собственную. Даже если ты потерян в пустоте пространства, даже если уверен, что оттуда нет выхода.
Когда лифт довозит меня до первого этажа, вижу – в коридоре затаился Шон.
– Что ты тут делаешь? – хриплю я.
– Райна сказала, ты здесь.
– Вот как, – отвечаю я. – Все в порядке? Мне нужно на свежий воздух, – выхожу сквозь вращающуюся дверь в ночь, не глядя, идет ли он за мной. И – да, он рядом, справа от меня.
– Я… ну… я думаю, что…
– Ну что? – измученно обрываю я.
– Я просто не знаю, как сказать…
– О господи! – рычу я. – Ты хочешь со мной порвать после того, как уже порвал? Это когда-нибудь кончится?
Женщина, выгуливающая пуделя, смотрит мне в глаза и, проходя мимо, бросает через плечо:
– Вот засранец! Не позволяй ему над собой издеваться. Все они предатели!
Шон наблюдает, как она, опустив голову, идет по улице и сворачивает за угол, потом смотрит на меня и говорит:
– Ну, кагбэ…
– Кагбэ?
Он опускает голову.
– Извини, дурацкое слово. От Никки подцепил. Я просто волнуюсь.
– Слушай, – говорю я, – у меня просто ужасный вечер, поэтому, если хочешь сообщить мне, что вернулся к Эрике Стоппард, потому что она, скажем, не
