– Я здесь! – отвечает Пикси. Ее звонкий голос напоминает звук, с каким падает на пол серебряная монетка.
– Не могу найти тебя! Пожалуйста, вернись ко мне!
Я переступаю через гнилой пень, поросший пышным зеленым мхом, и развожу руками в стороны длинные ветви, образующие плотный полог.
– Лучше ты иди сюда! Иди сюда сама! – зовет Пикси.
Ветви смыкаются позади, и я оказываюсь на зеленой поляне, со всех сторон окруженной зарослями цветущих диких роз. Посреди поляны возвышается заброшенный прямоугольный алтарь, заросший дикими цветами. На нем сидит измазавшаяся в грязи Пикси. Подол ее белого платья весь в пятнах от травы. В ее руке – деревянная палка, которую она вытянула вперед, как меч, а на голове – венок из поникших маков.
– Идем, нам пора домой, – говорю я и беру Пикси на руки. Она легкая, слишком легкая для живого ребенка.
– А как же моя подружка?
– Какая подружка? – спрашиваю я и в следующее мгновение испуганно отшатываюсь назад.
Из-за алтаря внезапно показывается крохотная девочка в голубом платье. Русый пух волос, огромные ясные глаза, смуглая кожа с веснушками. Она взбирается на алтарь, сбивая ботиночками мох, и неуклюже встает на ноги.
– Мы же не оставим ее здесь? – беспокоится Пикси.
– Не оставим, – говорю я. – Кто ты, крошка? Девочка раскрывает сжатый кулачок и вкладывает мне в руку засохшую черную ягоду.
– Это загадка! – хлопает в ладошки Пикси. – Ты должна угадать!
– Угадать что?
– Как ее зовут! Это подсказка!
Я верчу в пальцах ягоду, пока маленькие девочки заговорщицки переглядываются и отряхивают с подолов травинки.
– Черри? Берри[36]? Сдаюсь, – улыбаюсь я.
– Ее зовут Оливия.
Засохшая маслина выпадает из моих пальцев, и я отступаю назад. Земля вдруг приходит в движение, и алтарь начинает трещать и дрожать. Мох сползает с него лоскутами, как изорванное на куски зеленое полотно, и показывается гладкая полированная древесина. Дикие цветы, росшие на алтаре, выбрасывают огромные розовые бутоны, их стебли переплетаются и ложатся сверху идеально круглыми венками.
Теперь это уже не алтарь, а гроб, заваленный цветами.
Я делаю шаг назад, прижимая к себе Пикси, отступаю и падаю. Высокая трава заглушает мой стон. Я тону в траве, как в воде, задыхаюсь, взмахиваю руками и…
Сбрасываю с головы одеяло.
Вокруг сумрак, смутные очертания комнаты, в которой я сплю впервые. Где-то тихо плачет Джей и храпит тетя Пэм. Я встаю с кровати и на ощупь пробираюсь в темноте к шкафу, куда Шанталь положила мою сумку с ноутбуком. Перед глазами стоит образ из сна: гроб из светлого дерева, украшенный розовыми лилиями. Утирая вспотевший лоб, принимаюсь просматривать фотографии, которые видела уже много раз. Боунс в тюрьме. Боунс в толпе репортеров, окруженный телохранителями. Демонстранты с плакатами «Убийце детей – смерть». Вот она… Фотография, которую я искала. Боунс стоит у засыпанной цветами могилы. Бескровное землистое лицо покрыто многодневной щетиной, под глазами – глубокие тени. Мои глаза мечутся по фото и наконец останавливаются на надгробном камне. Увеличиваю размер снимка. Еще больше. Еще. Изображение распадается на пикселы, когда я увеличиваю его слишком сильно. Но, тем не менее, мне удается прочитать надпись:
Оливия Оушен
13 декабря 2005 – 13 декабря 2005 В саду, полном ангелов, тебе не будет одиноко. А потом приду и я. Папа.
Боже правый, он похоронил дочь.
Оливия – тот самый ребенок, который так и не родился. Я коснулась лица Боунса на фото – лица измученного горем отца, но никак не монстра, не убийцы. Разве безумные маньяки способны так скорбеть, испытывать такое отчаяние? Если бы я только смогла узнать, что тогда произошло. Если бы только могла дотянуться до него сейчас и обо всем расспросить. Сжать в объятиях и не отпускать. Теперь я догадывалась, почему он не стал рассказывать мне обо всем этом. Есть вещи, которые обсуждать с кем-либо так же тяжело, как вырыть из-под земли гроб и открыть крышку. Есть вещи, которые мы храним внутри себя, как хранят лекарства: в запертых шкафах, в старых коробках, в темноте, вне досягаемости тех, кто может ими отравиться.
Глава 17
